Лес повешенных

Апостол очутился в большой, светлой, оклеенной веселыми обоями комнате, в углу висели две иконы, а между ними зияла пустота, светлое пятно на стене, где, вероятно, тоже прежде висел образ.

Только теперь Апостол сообразил, что Ботяну говорит ему «вы» и по-венгерски. «Не от хорошей жизни этот испуг и предосторожности», – подумал он. Константин усадил его на диванчик за круглый небольшой стол, покрытый вышитой скатертью, а сам остался стоять. Апостол молчал, не зная, с чего и как начать, все слова разом выбежали из головы и вертелись где-то рядышком, неуловимые и недосягаемые. Ему стало неловко и неуютно за свое молчание, но священник не торопил его, дал собраться с мыслями и сам опустился на плетеный стул по другую сторону стола.

– Тут и послушать тебя можно, Апостол, – тихо проговорил Константин. – Тут нам никто не помешает...

– Боишься? – неожиданно спросил Апостол и обрадовался, что к нему вернулся дар речи.

– Боюсь, друг! Боюсь! Да и как не бояться после того, что я выстрадал? Собственной тени бояться станешь. Никому не приведи господи...

– Думаешь, другие не страдают? Думаешь, мне легче приходится, когда знаю, что воюю против своих?.. Нет, Константин, во сто крат мне горше!..

Тут его прорвало. Минут пятнадцать без умолку говорил он. Вся боль исстрадавшейся души выразилась в слове, страстном, неудержимом, жалобливом. Священник понурив голову слушал, боясь поднять глаза, спугнуть говорящего неосторожным взглядом. А тот, ничего не замечая, говорил, говорил. Если бы священник даже намеренно вздумал его перебить, тот бы криком заставил его умолкнуть и договорил до конца. Мало-помалу речь Бологи стала ровнее, внятней, проникновеннее, хотя глаза все еще горели лихорадочным блеском.

– Самое страшное, Константин, что я ненавижу... ненавижу все и всех. Меня тошнит от окружающих. Просто воротит. Я одурманен ненавистью. Я ненавижу сослуживцев, знакомых, подчиненных, начальников... Воздух здешний и тот давит на меня... Если так будет продолжаться, я не выдержу... Ненависть задушит или прорвется и сокрушит все... даже помимо моей воли.

Ботяну как бы невзначай сложил руки крестом; от Апостола не ускользнул этот жест: по-видимому, батюшка ограждал себя от сатанинского наваждения, хотя продолжал внимательно слушать. Апостолу стало страшно, что он не успеет выговориться до конца, и он опять заторопился:

– Ночью я ухожу... Понимаешь, Константин, больше я здесь оставаться не могу, должен уйти... Ты догадываешься – куда... И прошу тебя, извести мою мать. Письмо я ей отправить не могу, перехватят... Не хочу ей доставлять лишние неприятности, и так у нее их будет достаточно... Потому и пришел к тебе... Не обязательно сразу, можно чуть погодя... Когда все утрясется, забудется... Оставлю тебе адрес... А ты уж с оказией, письменно или устно, извести ее... прошу...

Лицо священника покрылось смертельной бледностью. Ни жив ни мертв сидел он, сжав до синевы губы, боясь или не в силах разжать их, чтобы глотнуть воздуха.

– Ты меня убиваешь, Апостол!.. Пощади!.. – заговорил он, совладав с собой. – Я ведь только сегодня вернулся из долгих своих скитаний... Ты же знаешь, я тебе рассказывал там, в поезде... Неужто ты хочешь, чтобы меня опять упекли... Прежде за мной и вины никакой не было, а теперь как соучастника возьмут за милую душу... У меня семья! Могу ли я рисковать?.. Нет, нет, уволь!..

– Но как же так? Ты ведь румын! Ты мой друг! Ты священник, Константин! – вскричал Апостол, снова впадая в неистовство.

– Все так, – тихо согласился Ботяну. – Но я еще и человек... обычный человек... смирный, невоинственный, боязливый... Да простит меня господь... И без того обездолены мы, несчастны, заброшены на чужбину... Мало ли этого?.. Нет, нет, уволь... и прости...

Апостол неторопливо поднялся. Стоял он понурившись, удрученный, точно в воду опущенный. Мысли путались в голове, и никак он не мог их привести в стройный порядок, решить, что же ему делать дальше.

– Ты поступай так, как велит тебе бог... – напутственно и твердо произнес священник. – А нас оставь в покое! Хватит с нас своих тягот и опасностей!

Апостол поднял голову. Этот спокойный, твердый, уверенный, почти властный голос, казалось, совсем подавил его и сковал. Потянув за ремешок, Апостол взял со стола каску, медленно, вяло надел ее.

– Спасибо, друг... Спасибо, и прости! – произнес он едва слышно.

Медленно вышел он из комнаты, оставив дверь открытой. Его шатало, шел он неуверенно, и легко его было принять за слепого. В соседнем дворе все так же с воплями и хохотом носились ребятишки, играя в войну.

Как только Апостол вышел, Константин сделал движение пуститься следом. То ли он собирался остановить его и вернуть, то ли хотел сказать напоследок несколько теплых, утешительных, добрых слов, но так и остался стоять на месте, лишь осенил себя крестом, как бы благодаря бога, что не дал ему поддаться искушению.