Лес повешенных

Не хотелось Апостолу звонить в штаб дивизии. Он вспомнил, как мать убеждала его, что это дело рук Пэлэджиешу, что тот написал на него донос. Вспомнил, как бросился извиняться перед нотариусом и был счастлив как дурак, когда тот соизволил протянуть ему прощающую руку. Теперь ему было стыдно за себя. И зачем он унижался перед мразью? Глупости! Он поступил правильно, он был виноват и извинился, теперь совесть его чиста. Правда, тогда ему и в голову не приходило, что Пэлэджиешу мог накатать на него донос, в ту пору Апостол был настолько отрешен от всего мирского и суетного, что и не задумывался об этом. Но теперь, вспоминая рожу Пэлэджиешу, он подозревал, что так оно и было: вызвали его из отпуска по доносу нотариуса! Но узнать точнее все же не мешало... Генеральский адъютант хотя и трус и подлипала, но неумен, чванлив, тщеславен. Если закинуть удочку, он из хвастовства может что-нибудь да выдать или случайно по глупости проболтаться.

– Тебя вызвали но личному указанию его превосходительства! Все! Привет! – вопреки ожиданию, сухо и кратко отрубил адъютант.

– Так, может быть, надо явиться к нему с рапортом? – поинтересовался Апостол, желая продлить разговор.

– Надо сидеть и помалкивать в тряпочку. А понадобишься, вызовем, не сомневайся!.. Одно знаю, готовится крупное сражение. Все офицеры должны быть у нас под рукой!

Апостол повесил трубку и ухмыльнулся: этот трусливый как заяц фанфарон, окопавшийся в штабе и готовый лизать задницы всем генералам на свете, лишь бы избавиться от передовой, разглагольствовал о «готовящемся сражении» с пафосом опереточного фельдмаршала.

Апостол сел за стол и принялся внимательно изучать новую, недавно присланную карту, где до мельчайших подробностей был указан рельеф местности и расположение войск. Прежняя карта была не в пример хуже, приблизительней, путаней. А с этой можно было идти даже ночью с завязанными глазами. Апостол радовался ей, как ребенок, и с дотошностью школяра изучал расположение отдельных частей и даже подразделений. Ах, если бы тогда у него в руках была такая замечательная карта, он бы действовал решительней, уверенней... Но разве карта ему помешала перейти фронт? Разве он пытался? Ему помешала болезнь... Но болезнь ли?.. Надо честно сознаться, он просто смалодушничал тогда... Он медлил и медлил, а каждая минута промедления подтачивала его веру в успех предпринятого, и он отказался... Да, так оно и было! Чего уж тут скрывать?..

Апостол прочертил ногтем путь от командного пункта капитана Клапки до самых передовых окопов, где залегли пехотинцы. Ого! Да это добрый кусок пути, а ему-то тогда на глаз показалось, что до них рукой подать... Да и местность неровная, холмистая, с оврагами, буераками и просто воронками от снарядов, – извилистый путь, а напрямик ни за что не пройти. А если и пройти, того и гляди, нарвешься на разъезд поручика Варги... Здесь и курсирует его лихой экскадрон... Как все же причудлива линия фронта. Какая уж там линия, если одни закрепились на одной высоте, другие – на другой, а между ними голо, пусто... тысячи метров безлюдного пространства и объединяет их только гусарский разъезд... Можно пройти, никого не встретив... Это уж как повезет!.. Знать бы тогда!.. Конечно, все же была опасность наткнуться на Варгу, но кто не рискует?.. А он предупреждал, что лучше ему в руки не попадаться, иначе...

«И зачем я теперь зря время трачу, одному богу ведомо, как все пойдет дальше!» – подумал он решительно, запрещая себе вдаваться в неизвестность.

Он поднял глаза. За столом напротив, скрючившись, наморщив лоб и подставив яйцевидную макушку под струю темно-серебристого света, проникавшего сквозь пыльное окно, корпел над какими-то реестрами и накладными фельдфебель. Во дворе тишь и спокойствие, будто все разом уснули. Этот покой проникал прямо в душу. И Апостол вновь исполнился веры и благости. Он лишь сожалел, что за окном пасмурно и все небо заволокло пеленой серых туч.

Успокоившись, Апостол стал перебирать и просматривать бумаги, накопившиеся за время его отсутствия, и вдруг краем глаза заметил Илону. Она шла от калитки к дому, усталая, недовольная, озабоченная, с воспаленными нерадостными глазами. И сразу же покой его нарушился, сердце сжалось, забилось, он опять затревожился. Ему хотелось выбежать во двор, схватить ее в объятия и не отпускать от себя ни на шаг. Расспросить, где она была все это время: ведь он со вчерашнего дня ее не видел, да и ночевала ли она дома?.. Что с ней? Почему она такая печальная?

Ему стоило большого труда не сорваться с места и не исполнить тут же задуманное. Он уткнулся взглядом в какую-то бумагу, но буквы расплывались, он видел перед собой одну Илону. На губах он ощущал вчерашний поцелуй, душу опять терзали страх и беспокойство, в голове бродили тревожные мысли. Нет, его любовь не была безмятежной и благостной, как вера; между ними существовала пропасть, и почему оно так, Апостол не понимал. Если любовь – это и есть бог, почему любовь к Илоне столь мучительна и беспокойна, почему не дает душе умиротворения, неужели бог против нее?..

3