Лес повешенных

Он и сам не понимал, что с ним происходит, какие звериные инстинкты выползли на свет из глубин подсознания и завладели им. А может, это мираж, сон? Может, ему все только снится? Сейчас он опомнится и увидит, что это был лишь сон! Тревожащий, манящий, испепеляющий, но все же – сон!.. Но признаки сна были слишком реальны! На губах он до сих пор чувствовал вкус поцелуя, а сердце, до предела переполненное счастьем, готово было излиться на кого угодно...

– Петре! Петре! – закричал он не своим голосом.

Перепуганный насмерть денщик выскочил из комнаты и остановился на пороге как вкопанный. Лицо его выражало недоумение и недовольство. Казалось, Петре раздосадован, что видит своего господина живым и невредимым, улыбающимся во весь рот, а не распростертым на полу в луже крови.

– Ты приготовил ужин?.. А постель приготовил? – не в силах не улыбаться, спросил Апостол. – Я голоден как волк... И счастлив, Петре, так счастлив, что счастливей и не бывает!..

Глядя из-под нахмуренных бровей, денщик сурово пробубнил:

– Все давно готово... потому как я в церкву иду...

– Иди! Иди, Петре!.. Иди, куда хочешь!.. Ты свободен, Петре! – сияя, провозгласил Апостол с широким жестом короля, отпускающего на свободу своего вассала. Будь его воля, он бы сейчас отпустил Петрю и домой, к жене, к детям, на ночь, на год, навсегда, насовсем освободил от тягостной солдатчины.

Хотя Апостол и сказал, что голоден, но есть не стал. Ему не сиделось дома, он выбежал во двор, пулей промчался по переулку и выскочил на улицу. Ему хотелось бежать и трубить на всех перекрестках о своем великом, непереносимом счастье. Приятный вечерний холодок слегка остудил его пыл. Апостол на секунду приостановился, задумавшись: а не отправиться ли и ему в церковь, но сделав несколько шагов, опять приостановился и резко повернул обратно: в церкви в такой вечер наверняка не протолкнуться, народу тьма, разве в такой толчее отыскать Илону? Скорее всего, именно там он ее и проворонит, а она тем временем вернется домой, увидит – его нет – и, разочарованная, уйдет к себе спать.

По улице изредка торопились запоздалые прохожие; по одному и семьями они спешили к вечерне. Апостол вернулся домой. Окна его комнаты светились на весь двор, сквозь незанавешенные стекла видна была чистая разостланная постель...

«А если Илона и не собирается прийти?» – мелькнула страшная мысль, и радость в сердце мгновенно померкла. По спине пробежал холодный озноб, мерзкий, скользкий, леденящий. Апостол миновал сени, ворвался в комнату – никого! Петре ушел. Во всем доме Апостол остался один-одинешенек. На столе его ожидал остывающий ужин, но он к нему даже не притронулся, схватил с полки над кроватью первую попавшуюся книгу, решив, что так будет легче скоротать время, и сел читать. Но буквы расплывались перед глазами, читать он не мог. А тревога донимала все сильнее, все мучительней...

«Если она не придет, значит, не любит, и тогда...»

Но что «тогда» – оставалось невыясненным. Оно повисало над бездной, торчало в мозгу острием иглы... Хотя с некоторых пор Апостол жил уже другой жизнью, да и смотрел на многое совсем по-иному, все же любовь по-прежнему питала его душу, нужна ему была как воздух, без нее он был ничто – голым камнем, мертвой пустыней. Чем кончится для него эта любовь, он и не задумывался. С Мартой у него все было иначе, с Мартой все было заранее предопределено: рано или поздно им предстояло стать мужем и женой... А Илона была его страстью, мучением, адом; при одной мысли о ней он весь загорался и пламенел. Он желал ее лихорадочно, жадно, непреоборимо, желал всеми клеточками своего тела и чувствовал, что без нее он погибнет.

Мысль, что она может не прийти, его ужаснула, и сразу он ощутил исступленное, безудержное отчаяние. Его раздражал свет лампы, раздражала книга, которую он держал в руках, он отшвырнул ее, поднялся и зашагал из угла в угол.

Раздражение его дошло до крайности, до предела, он готов был чем-нибудь запустить в лампу, разбить ее вдребезги, хотя и ограничился тем, что лишь погасил ее. Некоторое время он вышагивал по комнате в темноте, потом как был, одетый, повалился на кровать. Мрак и тишина немного успокоили его. Он прислушался к ударам своего сердца, нечастым, глухим, стал их считать... На десятом он закрыл глаза...