Лес повешенных

– Шуринова жена все плачет, убивается, сердобольная, жалеет она несчастных, – рассказывал могильщик. – Двое – свои же, из Фэджета, да и третий тоже здешний, хорват... Вы, батюшка, его, должно, знаете. Тот, чей домишко подле станции... Ах, беда какая! Надо бы к жене его сходить, упредить, а у меня духу не хватает... Как быть, не знаю... Я и господину поручику собирался сказать, да он меня огорошил новостью, у меня из головы все и выскочило. Забыл на радостях! Смерть бы нас забыла!..

– Да, разгулялась смерть! – как бы отзываясь на его слова, скорбно произнес священник и перекрестился. – Велики прегрешения наши... И неизмеримо терпение твое, господи, велика премудрость и милость твоя! Прости и помилуй нас, грешных! Не оставь в беде одних ныне, и присно, и во веки веков! Аминь!

Апостол трижды осенил себя крестом. Глаза наполнились слезами, сердце сжалось от боли и жалости.

Прощаясь, священник долго и крепко жал Бологе руку.

– Приди на великую заутреню, Апостол... Непременно приди... Тем веру свою укрепишь. Видишь, какие худые времена настали. В крепкой вере нуждается душа человеческая, – грустно закончил он.

– Непременно приду, Константин, – пообещал Апостол.

До вечера он просидел в канцелярии, а за ужином решил объявить денщику о своем намеренье жениться на Илоне. Петре не выразил никакого удивления, он уже знал о случившемся от самой девушки и недоумевал, зачем понадобилось барину свататься за простую мужичку, если любая барышня с хорошим приданым и ученая почла бы за счастье выйти за такого парня. Он без всякого энтузиазма поздравил господина офицера и пообещал разбудить к полуночи.

И в самом деле около полуночи Апостола разбудили, но не Петря, а Илона.

– Вставай, лежебока, христов праздник проспишь! – ласково прощебетала она ему на ухо и тут же бесшумно упорхнула.

Апостол с трудом разомкнул глаза, сон не отпускал... но, опомнившись, быстро оделся и выбежал из дому. Ночная прохлада окончательно его разбудила.

На иссиня-темном небе светились звезды, словно редкие свечки в синем ладанном сумраке храма.

На паперти уже толпилось изрядное количество народу, и он все шел и прибывал, по одному и кучно, заполоняя весь церковный двор, окруженный невысокой оградой.

Старая, ветхая деревянная церквушка скривилась от времени и, должно быть, обрушилась бы, если бы не подпирали ее с двух сторон толстые бревна. Вход в церковь предваряла скособоченная конусообразная колокольня, увенчанная железным крестом. Дверь в церковь была широкая, но низкая, так что входить в нее приходилось пригнув голову. Из церкви, как из подземелья, слышался протяжный, звучный, торжественный, сливающийся в густой неразборчивый гул голос дьякона, читавшего Евангелие.

Люди проталкивались вперед, перешептывались, кое-где звучал сдержанный смех. Все томились ожиданием.

Ну куда, куда поспешаешь? – тихо попрекнул какой-то крестьянин другого. – Кто ж не знает, что батюшка раньше темноты полной не начнет и прежде света первого не кончит.

– Поближе бы надо подойти, – возразил другой. – А то и в ограде места не останется. Вишь сколько народу, а все идет.

Вдруг толпа зашевелилась, заколыхалась единой волной. Вход в церковь все ярче озарялся, и на паперть с Евангелием и свечой вышел отец Константин. Руки окружающих жадно потянулись к сверкавшей серебром и золотом ризе священника. На церковном дворе становилось все светлей и светлей от трепетавших робко и терпеливо свечных огоньков, так, должно быть, трепещут души умерших у райских врат, ожидая голоса трубы архангельской.

В толпе крестьян, одетых празднично и пестро, Апостол разглядел и многих солдат. Лица их были не такие, как обычно, – просветленные, торжественные, губы благоговейно шептали молитвы. Каково же было удивление Апостола, когда среди солдат он заметил и своего подчиненного – фельдфебеля-венгра, который стоял со свечой и тоже шепотом молился.

Начался крестный ход. Впереди в блестящем парчовом стихаре шел дьякон и нес плащаницу, а по бокам от него и священника и чуть позади несколько мальчиков и стариков несли хоругви. При отблесках свечей лица людей менялись, становились необычными, загадочными; лицо священника, тонкое и строгое, казалось ликом святого со старинной иконы. Приятно щекотал ноздри благоухающий запах ладана. Болога внезапно испытал такое блаженство, словно приобщился к чему-то такому, чего издавна был лишен.

– Воскресение твое Христе спасе, ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем тебе славити... – проникновенный и чистый голос священника плыл над головами молящихся и отдавался эхом где-то далеко-далеко, чуть ли не на станции.

У входа в алтарь остановились, отец Константин раскрыл Евангелие и прочел несколько стихов.