Лес повешенных

Давно осталась позади рощица, машина мчалась вдоль железной дороги, по гладкому, накатанному шоссе. Вдали, километрах в двух, уже виднелся купол фэджетской церкви, а еще ближе здание вокзала под красной черепичной крышей. Но поручику Апостолу Бологе упорно виделся лес, лес повешенных... Все эти повешенные, широко раскрыв глаза, смотрели на него, смотрели с немым укором... Вдруг среди этих страшных, мертвых лиц появилась глумливая физиономия фельдфебеля, он скалил пожелтелые зубы со щербиной посередине верхнего ряда. Апостол услышал его неприятный, надтреснутый, фальшивый голос:

– Днем висельников стерегут два солдата, как вы заметили, а на ночь часовых снимают... Ночью они не нужны: ночью вороны спят, не летают... Тут страсть как много ворон, могут запросто выклевать глаза у трупов, да и самих целиком склевать... Поначалу они должны были висеть всего три дня, но потом его превосходительство распорядился их оставить в назидание нарушителям, что шастают близ передовой...

Апостол, разумеется, не заметил часовых, до того ли ему было? Он смотрел на фельдфебеля, смотрел на его желтые зубы с дыркой посередке, слышал надтреснутый, фальшивый голос, раздражающий барабанные перепонки. Фельдфебель говорил о страшном, нечеловечески страшном, так отстраненно, буднично и деловито, что оторопь брала. У Апостола не выдержали нервы, ему хотелось кричать, вопить, колотить по этой ухмыляющейся обезьяньей роже...

– Ужасно! – хриплым, не своим голосом вскрикнул он.

Фельдфебель отпрянул, но ничего не понял и вытаращил на Апостола белесые, выцветшие, неживые глаза с таким удивлением, точно видел его впервые. Апостол в исступлении закричал еще сильней, еще громче, закричал так, что шофер, вздрогнув, испуганно оглянулся.

– Ужасно!..

– Ага! Ужасно! Так точно! – с привычным, должностным испугом повторил фельдфебель и тут же, перестав ухмыляться, отвернулся.

Но Апостол уже был в себе не властен. Страшное наваждение опять овладело его душой. Перед глазами мельтешили повешенные, их было видимо-невидимо. Это был уже не просто лес повешенных, это был лес, который простирался во все стороны, без конца и края... И у всех у них были одинаковые лица, у всех глаза горели диким, лихорадочным огнем, как у солдат во время атаки... Апостола колотило от ужаса. Он был на грани безумия. Повешенные, повешенные, повешенные окружали его со всех сторон, и все были похожи друг на друга как две капли воды. Глаза их выражали немой укор, немой упрек... «За что? За что мы казнены? За что вы нас повесили?..» И вдруг Апостол узнал это лицо, да он никогда и не забывал его. Это было лицо подпоручика Свободы! Он смотрел в упор на Бологу, как бы напоминая ему тот день, когда Болога подписал ему смертный приговор, и не просто подписал, а еще хвастливо этим гордился и в припадке служебного рвения примчался на место казни раньше других, чтобы проверить, все ли сделано как надо, хотя это уже не входило в его обязанности; как он ухватился рукой за веревку, чтобы проверить, выдержит ли она. Ужасно! Ужасно!.. Он и сейчас ощущал ладонью ее шершавость. Ужасно!.. Мучительный стыд и раскаяние охватили его душу с такой нестерпимой болью, словно он стоял уже на страшном суде перед самим господом... Наваждение это длилось всего лишь один миг, одно короткое мгновенье, но этого было достаточно, чтобы боль проникла в основу основ, в самую сердцевину его души!..

Видение давно исчезло, растаяло, словно его и не было, душа погрузилась в сладостный покой. Взгляд опять скользил по холмам, долинам, лазурному небу... Когда дорога шла под уклон, шофер на время выключал мотор, и тогда слышался издали глухой шум буковых лесов и тихий позванивающий шелест хвои. Темная зелень лесов удивительно хорошо сочеталась с нежной голубизной неба...

9

Машина остановилась перед широко распахнутыми воротами огромного двора. Поручик Болога вышел из машины и подождал, пока из нее выберется долговязый фельдфебель, но тот еще давал какие-то наставления шоферу и лишь после этого присоединился к Бологе. Они вместе вошли во двор, а машина умчалась, по-видимому, за кем-то еще.

В огромном дворе на расстоянии друг от друга стояли два солидных дома. Справа дом в пять комнат, три из которых занимал командующий дивизией генерал Карг, а две других оставались за хозяевами, местным старостой и его женой. Дом этот был чистенький, ухоженный, с цветником под окнами. Что же касается другого дома, того, что стоял слева, то принадлежал он зятю старосты, мужу его сестры, местному учителю, погибшему год назад на итальянском фронте. Когда в ее доме расположился штаб, вдова с пятью детьми перебралась на жительство к кому-то из родни.