Лесков: Прозёванный гений

Словом, дельную пиесу разгромили просто в пух,
От журнальных этих боссов и отек я, и опух.
Да, досталось! Заступился за пиесу лишь один
Предобрейший, преумнейший, премилейший господин.

Моему произведенью расточил он тьму похвал.

Ах, с каким бы наслажденьем я его расцеловал!
Но, к несчастью, невозможно мне прильнуть к его устам, —
Господин, меня хваливший за трагедию, – я сам⁴⁹⁷.

Вместо триумфа – новый казус и позор.

Лесков выдал себя не только восторгами и упоминанием «козлогласия», но и аргументами в защиту пьесы. Отвечая на упреки в неправдоподобии, он кивает на жизнь, на «газетные хроники» – это очень в его духе.

Всю вторую половину 1860-х годов он постоянно ходил в театр и писал обзоры постановок русских пьес. Он начал с «Отечественных записок». Краевский почти открыто морщился, но его соредактор Степан Семенович Дудышкин ценил лесковский талант и берег любимого автора от барского гнева. В театральных обзорах Лесков не скрывал, что самое интересное для него – актуальность пьесы, умение автора затронуть злободневные проблемы. Он бегло оценивал актерскую игру, почти никогда не писал об эстетическом измерении текста – разве что однажды хорошенько изругал новую комедию Боборыкина (на которого после истории с публикацией «Некуда» имел зуб) за «бестолковость» построения и небрежность отделки, назвав автора «очень бездарным писателем». Но обычно его занимало исключительно общественное звучание пьесы. Например, рецензия на постановку в Александрийском театре комедии «Гражданский брак» Николая Чернявского превращается в длинные рассуждения Лескова о семейном вопросе в российском обществе. Да и «Расточителя» он написал отчасти в пику Островскому, который в середине 1860-х отошел от «купеческой» темы и начал сочинять исторические хроники. Лесков огорчался и словно бы подсказывал любимому драматургу: жизнь нынешнего крупного купеческого города тоже может стать источником страстей, вполне шекспировских по накалу, так что сбегать за ними в историю необязательно.

Заинтересованность в общественной стороне дела в итоге привела к постепенному охлаждению Лескова к театральной теме и погружению в публицистику на злобу дня. Но еще перед его прощанием с театром приключилось несчастье.

Странный случай

Сентябрь с расслабленной, чуть лукавой улыбкой перешагнул через середину, а лето словно и не думало глядеть в календарь – нежилось, грело. Дни стояли жаркие, ночи были теплы. В черном небе сияла луна, казалось, еще немного – и всё начнется заново: щелкнет и заколотит соловей, дохнет сиренью.

Петербуржцы дивились, пытались припомнить, когда осень так щедро баловала их погожими деньками, но так и не смогли. Дачники день за днем откладывали возвращение в город.

Степан Семенович Дудышкин вторую неделю зазывал всех к себе на дачу в Павловск, гулять и закрывать сезон.

Отправились в воскресенье большой, сложившейся уже компанией близких к «Отечественным запискам» авторов: Крестовский, Соловьев, Майков, Тимирязев и, к радости Лескова, Ефим Зарин, дьяконский сын, любимый приятель еще с пензенской поры[98]. В Пензе Зарин прославился едкими памфлетами на тогдашнего губернатора А. А. Панчулидзева, которые переписывались и ходили по рукам. В Петербурге они заново подружились. Зарин с женой жил неподалеку, на Фурштатской, и часто принимал у себя ту же компанию, своего брата «постепеновца» и разночинца, сторонника изящной, а не социальной словесности, любителя народной культуры.

Шумно расселись в поезде, всю дорогу проговорили о литературе, о том, что уж теперь-то, когда Некрасов остался без «Современника», «Отечественные записки», несомненно, взлетят и прославятся. Немножко сплетничали, подтрунивали над Крестовским: он зачем-то купил на вокзале два пирожка с мясом, но всё не ел – берёг; пирожки распространяли сытный и несколько подозрительный запах. Добрый Лесков предрек «брату Всеволоду» немедленную кончину, тот, вопреки обыкновению, отмолчался, лишь смешно завращал глазами. А перед самым Павловском съел наконец свою добычу.

Степан Семенович, ладный, загорелый и крепкий, в легком летнем костюме и светлой шляпе с темно-синей лентой, встретил их на вокзале, повел к себе завтракать.

После завтрака двинулись гулять.

Чудный, совсем еще густой, но уже накинувший дырчатую золотую шаль парк с темной речкой Славянкой, изящными мостиками, позеленевшими статуями, павильонами – они бродили до самого обеда, болтали, дышали. Цвел шиповник, порхали бабочки, в глубине парка пахло грибами, сухой хвоей и едва уловимой горечью. В середине прогулки Крестовский внезапно побледнел и стремительно их покинул. Все многозначительно переглянулись и не выдержали, расхохотались: не иначе пирожки!