Лесков: Прозёванный гений

В этой же заметке Лесков подробно анализирует убийство австрийского военного посланника князя Людвига фон Аренсберга: 25 апреля 1871 года того с целью ограбления задушили подушкой бывший «кухонный мужик» князя Гурий Шишков и купеческий сын Петр Гребенщиков. Убийц поймали, и они во всём сознались. Это был нашумевший уголовный процесс, который широко обсуждался в Петербурге. В посвященной этому делу заметке Лесков пишет, что подсудимые – вовсе не изверги, причины преступления – «нравственная неразвитость» и дурное воспитание, а значит, единственное средство против нарушений закона – образование⁵⁰⁹.

Просвещение должно коснуться и института брака – установить уважительные отношения между супругами, помочь преодолеть семейную тиранию, которая, не забывает напомнить автор, «может исходить не исключительно от мужчины»⁵¹⁰, и аккуратно приводит несколько примеров, когда именно жена оскорбляла и мучила мужа.

Но в ряду уже обсуждавшихся в 1860-е годы тем появилась и новая.

Лесков пытался найти опору для движения вперед, обозначив ее очертания в программной статье «Общественные заметки», опубликованной в первом номере «Русского мира». Эту газету он надеялся сделать изданием, идейно близким катковским «Московским ведомостям» и «Русскому вестнику», еще одной площадкой борьбы с радикально настроенной молодежью и создания гражданского общества. Правда, с Катковым его всерьез сближала лишь нелюбовь к нигилистам – катковские просвещенный бюрократизм и государственничество были ему чужды.

В «Общественных заметках», открывавших «Русский мир» (1 сентября 1871 года), Лесков отмечает, что современное российское общество колеблется между самодовольством, особенно сильно охватившим его во время Крымской войны, и отрицанием способности России «устроиться достойным и солидным образом»⁵¹¹. Связь между поколениями утрачивается, как и вера в себя, поэтому и «материалистический нигилизм» в России, в отличие от Европы, приобрел наиболее безобразные и крайние формы: здесь некому было дать ему отпор, «активные и в то же время консервативные силы общества» оказались бессильны и пассивны. Случилось всё это, потому что «погиб идеал как прежнего рыцарственного человека киевского, так и твердого собирателя московского, а начал разводиться новый тип людей безличных, тип, выработанный периодом разрыва с прошлым»⁵¹². Чтобы противостоять этому безличию и стертости людей, нужно прекратить отрывать «новые поколения от преданий, в которых созидались и крепли характеры предков». Источник обновления – в лучших явлениях и людях прошлого.

Ради преодоления разрыва между поколениями, поиска идеала и понимания сути русского национального характера во многом и писались «Соборяне» (1872), «Запечатленный ангел» (1873), «Очарованный странник» (1873), «Захудалый род» (1874). В каждом из этих текстов Лесков пытался навести мосты с недавней и далекой стариной, патриархальностью и вернуть в художественную прозу русских богатырей.

Сказка о трех богатырях

Выход в «Русском вестнике» (с четвертого по седьмой номер за 1872 год) романа-хроники «Соборяне» обозначил перелом и на пути Лескова, и в истории русской литературы.

С одной стороны, этот роман, как и многие другие художественные тексты Лескова, родился из пены дней – в его черновую рукопись были вклеены вырезки из «Биржевых ведомостей», питавших авторский замысел⁵¹³. На рубеже 1850—1860-х годов, помимо «женского» и «тюремного» вопросов, в светской и стремительно расширяющейся церковной печати[99] началось бурное обсуждение положения духовенства, его быта и нравственного облика, а также духовного образования в России, отношений Церкви и государства, возможных направлений церковной реформы⁵¹⁴. Выход за границей откровенной и мрачной брошюры отца Иоанна Беллюстина (на нее сошлется персонаж Лескова, отец Савелий Туберозов) «Описание быта сельского духовенства» (1858) о причинах униженности русского духовного сословия, а затем и публикация, уже в России, «Очерков бурсы» Помяловского (1862–1863) об изнанке семинарского образования только подхлестнули дискуссию.

С другой стороны, Лесков совершил сразу три небывалые в русской прозе вещи, перенесшие «Соборян» из сиюминутного контекста в литературную вечность.