Лесков: Прозёванный гений

В основном же Иван движется по жизни не рефлексируя, точно бы с отключенным сознанием. Два его волевых действия – бегство от графа и из плена – вызваны преимущественно инстинктом самосохранения. Обычно же он просто подчиняется обстоятельствам. Вырвавшись из плена и получив паспорт, Флягин «пошел без всякого о себе намерения». События подхватывают его и несут. Его странствия не подчинены никакой логике и высокой цели, он путешествует точно бы «не своею волею»⁵⁸⁰.

Недаром на вопрос слушателей, чувствовал ли он призвание к монашеству, Иван Северьянович не дает вразумительного ответа. Выясняется, что в монастырь его погнал голод, а не благочестие, в иноки он угодил прямиком из артистов балагана, где изображал демона. Православие его, как уже говорилось, довольно условно. Лесков уже начал движение к грядущему перелому – отказу признавать Церковь единственным вместилищем истины и приятию ценности других вер, культур и конфессий.

В «Очарованном страннике» он нашел выразительный коррелят этого разнообразия – им парадоксальным образом стала Российская империя во всей ее широте. У Лескова есть простой прием, позволяющий герою свободно перемещаться по ней: он описывает скитания Ивана (первоначально повесть должна была называться «Черноземный Телемак», то есть открыто отсылать к сюжету о странствиях сына гомеровского Одиссея). Это дает Лескову возможность включить в жизненное путешествие Ивана Северьяновича столько различных картин: обширное орловское поместье его хозяев с крепостным театром и конным заводом; Бугский лиман под Николаевом с чародейным теплым ветром и горячим песком; «азиатскую» ярмарку в Пензе; прикаспийские степи, пахнущие овцой; Астрахань с рыбными промыслами; Макарьевскую ярмарку под Нижним Новгородом с цыганками и лошадьми; Кавказ с ледяными речками; петербургскую Адмиралтейскую площадь с балаганом; Валаамский монастырь на Ладожском озере.

В прикаспийскую степь, где томится в плену Иван Северьянович, Лесков собрал, помимо татар (на самом деле казахов), и православных, и иудеев, и даже двух непонятных восточных людей, вроде бы из Хивы, которые уверяли, что поклоняются индийскому богу Талафе. Встретился Ивану в степи и «чувашин», который предложил ему свой «символ веры»: «…всё бок: и солнце бок, и месяц бок, и звезды бок…»⁵⁸¹ С особой силой эта полиэтничность, мультикультурность засверкала в публицистике и прозе Лескова 1870-х годов.

За его толерантностью и интересом к чужим верам и культурам стояло не только христианское приятие ценности любого человека, но и врожденный артистизм. Не как мыслитель – как артист любил он эти многоцветные и бесконечно разнообразные узоры мира: стройную кобылицу, «глазок полненький, ушки сторожкие», которая летит точно лебедушка; серебряное море ковыля; древнюю икону Спаса «с крылами тихими, в виде ангела»; любил, однако, и молодую цыганку, что, как «яркая змея, на хвосте движет и вся станом гнется»⁵⁸².

Глава шестая Проповедник

Лошади, почуяв поворот к дому, сделались еще ретивее и мчали нас во весь дух, так что мы беспрестанно просили сидевшего на козлах монаха, чтобы он ехал тише, о чем он и сам заботился, но не успевал.

– Не сдержишь, – говорил он, закусывая губы и совсем опрокидываясь на нас спиной.

– Они у вас, верно, много стоят, ваши кони.

– Нет; какое стоят: это рабочие. Крепорылые такие лошади… Ишь-ишь, прут как!

Н. С. Лесков. Монашеские острова на Ладожском озере

Драка в Ревеле

Наступили семидесятые годы – не такие бурные, как шестидесятые, но всё еще заряженные энергией перемен. Они катились под марш военной реформы, под музыку набирающего силу Чайковского и сумрачные песни репинских бурлаков, впрочем, почти исчезнувших к концу десятилетия с берегов Волги из-за активного строительства железных дорог.

Новая эпоха породила множество писателей второго ряда и критика-народника Николая Михайловского. Они уже не пытались объяснить мир, опираясь исключительно на силы разума. Рационализм, тяга к экономическим толкованиям всех жизненных явлений вдруг потрескались и заржавели, сквозь трещины пробились ростки нового идеализма и внимания к эстетическому измерению искусства. Началась «борьба за индивидуальность» (так называлась программная статья Михайловского), то есть за человечность, за «права личности» на сложность – изменения, развитие, неоднозначность.