Лесков: Прозёванный гений

Появление языческого поэта Вергилия в рассказе о «дикаре»-язычнике с христианской душой тоже легко объяснимо. Вергилий, умерший за 19 лет до Рождества Христова, – фигура, находящаяся на границе христианской и языческой цивилизаций. Благодаря четвертой эклоге из цикла «Буколики», которая была воспринята христианскими комментаторами как пророчество о рождении Христа, Вергилий был включен в круг христианской культуры. Цитата из «Энеиды», в рассказе Лескова пришедшая на память епископу Н., описывает край вечного блаженства в загробном мире – античный аналог христианского рая. Смысл параллели очевиден: как Вергилий сумел предчувствовать и увидеть явление света Христова, внять гармонии вечного блаженства, так и «дикарь» может приблизиться к познанию Бога.

Идея, ради которой был написан этот рассказ, обнажается и в другой, более ранней сцене. Владыка, измученный голодом, холодом и недоверием к покинувшему его проводнику, наконец, видит своего спасителя:

«Ко мне плыла крылатая гигантская фигура, которая вся с головы до пят была облечена в хитон серебряной парчи и вся искрилась; на голове огромнейший, казалось, чуть ли не в сажень вышины, убор, который горел, как будто весь сплошь усыпан был бриллиантами или точно это цельная бриллиантовая митра… Всё это точно у богато убранного индийского идола, и, в довершение сего сходства с идолом и с фантастическим его явлением, из-под ног моего дивного гостя брызжут искры серебристой пыли, по которой он точно несется на легком облаке, по меньшей мере как сказочный Гермес»⁶²¹.

Всё здесь сошлось и соединилось: все верования, все культурные пласты, все сны детворы. И милосердный «дикарь» оказался приравнен к древнегреческому богу и одновременно к индийскому идолу, что естественно – он ведь язычник. Однако этот язычник словно бы облачен в хитон из серебряной парчи, а это уже атрибут из новозаветной традиции: античный хитон – льняная одежда Христа и апостолов. В глазах измученного голодом епископа хитон становится парчовым и серебряным, то есть шкуры, в которые одет «дикарь», уподобляются уже не обычной одежде эллинистического мира, но литургическому священническому облачению. При этом сам «темняк» (таково было заглавие рассказа в первой редакции) поклоняется богине Дзол-Дзаягачи, несколько раз ссылается на буддийские легенды. Как видим, здесь нашлось место всем богам – античным, буддийским, индуистским.

Роли персонажей не закреплены за ними намертво. Лесков провоцирует читателя, заставляет видеть в язычнике Иоанна Крестителя. Епископ приходит крестить «дикаря», но в итоге сам принимает от него духовный дар. Поэтому и одежда из шкур предстает облачением священнослужителя, а снежная «митра» индийского идола готова обернуться епископской.

Лесков не ставит под сомнение абсолютную истинность христианства – он провозглашает другое: в толковании и поиске истины все находятся в круге света, пусть иногда и на самом его краю.

Гармонический мир для Лескова 1870-х годов – мир, вмещающий в себя разные культуры, языки, взгляды. Объединить и примирить, преодолеть все границы⁶²² может только любовь, которая ведет к истине независимо от того, какую религию исповедует человек, на каком наречии говорит, какое воспитание получил и к какой культуре принадлежит.

Обращаясь к сюжету, в котором сталкиваются разные языки и культуры, Лесков декларирует существование вневременных универсальных истин, для выражения которых нужны средства значительно более широкие, поэтому и рассказ об этих истинах неизбежно должен включать в себя заимствования из разных языков и культур. Так рутинное занятие миссионера у Лескова возрастает до апостольского благовествования, для которого, как известно, ученикам Христа была дана способность говорить на разных языках.

Во второй половине 1870-х годов в письме издательнице журнала «Русский рабочий» М. Г. Пейкер Лесков излагает похожие идеи: