Лесков: Прозёванный гений

«Поцените же вы, господа, хоть святую скромность православия и поймите, что верно оно дух Христов содержит, если терпит всё, что Богу терпеть угодно. Право, одно его смирение похвалы стоит; а живучести его надо подивиться и за нее Бога прославить.

Мы все без уговора невольно отвечали:

– Аминь»⁶¹⁶.

Дружное «аминь» обнаруживает, что все реагируют на повествование архиепископа как на проповедь. Это и была проповедь.

Скорее всего, характерные черты этого церковного ораторского жанра Лесков использует сознательно⁶¹⁷; во всяком случае, речь епископа действительно содержит признаки проповеди, легко опознаваемые его собеседниками. На определенные ожидания их настраивает не только его сан, но и «собеседование», «беседа» – именно так называли проповедь в учебниках, по которым в те времена учились семинаристы. Еще один признак проповеднического жанра – ссылки на Священное Писание и святоотеческую литературу. Таких цитат в рассказе «На краю света» множество, хотя тут Лесков вносит коррективы: его герой ссылается не только на канонические тексты, но и на Тертуллиана – апологета Церкви, ставшего под конец жизни еретиком, немецкого философа и мистика Карла Эккартс-гаузена, античную и буддийскую мифологию, русский и особый бурсацкий фольклор. Как-никак это не каноническая церковная проповедь, а, по выражению критика М. О. Меньшикова, художественная⁶¹⁸, провозглашение истин, ценных для писателя Лескова. Сам список источников словно бы соответствует многообразию идеологических систем, каждая из которых дорога автору. Среди тех, кого цитирует епископ, есть и Вергилий. Строки знаменитого римского поэта вспоминаются архиерею в тот момент, когда проводник-язычник, вернувшись из далекого и опасного похода, принес ему, умиравшему от голода, пищу и, сообщив, что хозяин, «который наверху», всё видит, крепко уснул. Епископу открывается истина:

«Прости меня, блаженный Августин, а я и тогда разномыслия с тобою и сейчас с тобою не согласен, что будто “самые добродетели языческие суть только скрытые пороки”. Нет; сей, спасший жизнь мою, сделал это не по чему иному, как по добродетели, самоотверженному состраданию и благородству; он, не зная апостольского завета Петра, “мужался ради меня (своего недруга) и предавал душу свою в благотворение”. <…> Авва, Отче, сообщай Себя любящему Тебя, а не испытующему, и пребудь благословен до века таким, каким Ты по благости своей дозволил и мне, и ему, и каждому по-своему постигать волю Твою. Нет больше смятения в сердце моем: верю, что Ты открыл ему себя, сколько ему надо, и он знает Тебя, как и всё Тебя знает:

Largior hie campos aether et lumine vestit
Purpureo, solemque suum, sua sidera norunt![113]

—

подсказал моей памяти старый Виргилий (так. – М. К.), – и я поклонился у изголовья моего дикаря лицом донизу, и, став на колени, благословил его, и, покрыв его мерзлую голову своею полою, спал с ним рядом так, как бы я спал, обнявшись с пустынным ангелом»⁶¹⁹.

«Пустынным ангелом» Лесков, превосходно знавший иконографию, несомненно, намекает на распространенный в православной традиции тип иконописного изображения Иоанна Предтечи «Ангел пустыни» – в звериной шкуре⁶²⁰.