Лесков: Прозёванный гений

Либровичу вскоре пришлось убедиться, как близко к сердцу принимает Лесков собственные мечты о знаках читательской любви и славы:

«Когда я спустя несколько месяцев после этого разговора и сделанной Лесковым записи в моем альбоме зашел опять по одному литературному поручению к автору “Соборян”, мне бросилось в глаза висевшее на стене, над этажерочкой со статуэткой Спасителя, большое полотенце, вышитое разноцветными шелками, в русском стиле.

– Это мне прислали две казанские попадьи, почитательницы моих архиерейских мелочей… – объяснил Лесков.

Этот ответ меня сильно смутил.

Дело в том, что точь-в-точь такое же полотенце я, несколько времени перед тем, видел в… Александровском рынке».

Либрович замечает, что рад был бы объяснить этот случай совпадением, если бы не начал встречать Лескова на рынке, скупающего старые вещи, которые потом он выдавал гостям за «подношения почитателей своего таланта».

«Подношениями» были увешаны все стены его уютного кабинета. Хозяин с удовольствием показывал их своим посетителям, особенно охотно – деревенским батюшкам, желавшим познакомиться с бытописателем их жизни. И рассказы эти в конце концов возымели действие! «Лескову стали присылать настоящие подношения»⁷⁵⁸.

Мысль, что любовь к писателю должна выражаться «вещественными и невещественными знаками», занимала Лескова давно. В «Русских общественных заметках» (1869) он писал:

«В Англии и во Франции произведения любимых писателей расходятся десятками тысяч, чего у нас не бывает, и вследствие этого во Франции какой-нибудь Сарду живет синьором, имеет дома, дачи, первых лошадей и первостатейное знакомство, тогда как любой наш писатель, ему же г-н Сарду недостоин по своему таланту разрешать ремня у ног, даже ни о чем подобном не грезит в самой дерзкой мечте своей, и умирает слава Богу если так, как умер Лажечников, поручая детей своих милосердию государя (и то, заметьте, не общества, а государя!), а чаще же канает на госпитальной койке и хоронится в складчину. Известно, что литература у нас состоит из бедняков, питающихся впроголодь, и самые любимейшие из наших писателей стараются устраивать себя вне зависимости от одного литературного заработка.

Стало быть, вещественных доказательств так называемой любви к литературе и литераторам у нас чрезвычайно как мало и во всяком случае меньше, чем у всех других европейских народов»⁷⁵⁹.

Коллекционер

Не только за гостинцами самому себе ходил Лесков по Александровскому рынку. В 1870-е годы он сделался коллекционером редкостей. Собирательство было, кажется, в самой его природе. Для своих произведений он коллекционировал забористые словечки, диковинные выражения, поговорки и присловья, анекдоты, затейливые истории и, конечно, людей – уходящие типы: антиков, странненьких, юродивых, святых. Заодно карликов и великанов.

Занимали его и старинные книги – старопечатные и рукописные – и иконы: у него хранились небольшой складень строгановского письма, множество почерневших образов, были и иконки, вырезанные на камне. Не меньше, по воспоминаниям А. И. Фаресова, любил Лесков и «русские поддевки, картузы, палки с солидными рукоятками, удобные кресла, комоды, крепкие настойки»⁷⁶⁰.

Едва у Николая Семеновича появлялись свободные деньги, он отправлялся на Александровский или Апраксин рынок к антикварам, где увлеченно рылся в старых вещах и рухляди. Обожал часы – карманные, настенные и каминные, английские и швейцарские. На Фурштатской часы у него стояли и висели повсюду. Все они были с боем – квартиру оглашал ежечасный перезвон: одни начинали, другие подхватывали. Неменьшую страсть питал Лесков и к шкатулкам, подсвечникам, статуэткам, гравюрам, по-детски радуясь каждой находке. Мемуаристы с улыбкой вспоминают об этой слабости Николая Семеновича, В. Г. Авсеенко – язвительнее, но и выразительнее многих:

«Всякая старинная вещица приводила его в безграничный восторг, независимо от ее археологического значения.