Лесков: Прозёванный гений

«К девочке я привязан, и она меня жалеет и любит, так что разлучаться нам – это значит замучиться: она была брошенная, я ее сам на руках носил по солнышку, когда она страдала в детстве, а теперь мы сжились, и она в свои ранние годы и по духу-то родная мне стала»⁹¹⁶.

В некоторых письмах Лесков почти исповедовался:

«Духа стараюсь не угашать и считаю это всего выше и священнее. В том, что делаю дурного, – не нахожусь на своей стороне и почитаю себя виноватым. С некоторою полнотою освободился только от зависти, от обидчивости и от опасений за будущее, – что очень долго меня мучило. <…> Тоже и не курю табаку, но “червонное вино” (как говорил дьякон Ахилка) пью умеренно “стомаха ради и многих недуг своих”»⁹¹⁷.

Лескову всегда нужно было иметь того, пред чьей системой ценностей можно преклонить главу. Когда-то это был Герцен, потом Катков. Теперь осознавать свои взгляды и понимать себя ему помогал Толстой, став, по словам историка литературы Н. К. Гудзия, «той спасительной и радостной пристанью, приближение к которой упорядочивало и просветляло страстную и противоречивую натуру автора “Соборян”»⁹¹⁸.

На несколько лет Толстой действительно сделался для Лескова такой пристанью: тот с Львом Николаевичем советовался, у него, почти навязчиво, искал одобрения. И Толстой одобрял, поддерживал, был ласков. На вопрос, как сподручнее приносить пользу своей литературной работой, милостиво отвечал: «…желаю только продолжения Вашей деятельности, хотя это желание не исключает и другого желания, свойственного нам всем для себя, а потому и для людей, которых мы любим, чтобы они, а потому и дело их, вечно, до смерти совершенствовалось бы и становилось бы всё важнее и важнее, и нужнее и нужнее людям, и приятнее Богу»⁹¹⁹. Словом, продолжайте, пишите, совершенствуйтесь, я вас уже люблю – хотя любовное признание здесь плотно упаковано в сложный синтаксис.

Когда Лесков тяжело заболел, Толстой решил его навестить. Узнав об этом, Николай Семенович не обрадовался, не возблагодарил – он был потрясен:

«Сегодня вошли ко мне Ваня Горбунов и Сытин[148] и сказали, что Вы знаете о моем нездоровье и даже хотели приехать, чтобы навестить меня… Меня это ужасно взволновало и растрогало, и я сладко и радостно плакал»⁹²⁰.

О графине Софье Андреевне Толстой, которая нового знакомца недолюбливала и не могла ему простить скепсиса в адрес толстовцев в «Зимнем дне», тот говорил: «Она нам сохранила его. Мы должны быть ей благодарны». А про сложные отношения супругов, цитируя Евангелие, восклицал: «Ей оружие прошло душу!»⁹²¹

В бумагах Суворина сохранилась злая эпиграмма, посвященная Лескову. Хочется верить, не Алексей Сергеевич ее написал:

Боголюбезный лицемер,
Ты хочешь вслед идти Толстому,
Но шаг гиганта не пример
Беллетристическому гному⁹²²

.

Да, Лесков хотел идти вслед Толстому и действительно шел, но во взглядах – не в творчестве. Сам Лев Николаевич, когда Лескова, уже после смерти, однажды назвали его подражателем, возразил: «Его привязанность ко мне была трогательна и выражалась она во всём, что до меня касалось. Но когда говорят, что Лесков слепой мой последователь, то это неверно: он последователь, но не слепой… Лесков – мой последователь, но не из подражания. Он давно шел в том же направлении, в каком теперь и я иду»⁹²³.

На уровне взглядов их действительно сближало многое. В 1898 году Толстой назвал самую важную точку пересечения с Лесковым – христианский идеализм: «Он был первым в 60-х годах идеалистом христианского типа и первым писателем, указавшим в своем “Некуда” недостаточность материального прогресса и опасность для свободы и идеалов от порочных людей. Он уже в то время отшатнулся от материалистических учений о благодеяниях государственного прогресса, если люди остаются злыми и развратными»⁹²⁴.