Лесная сказка

— Садись, Кэп, — повторил он. — Я костер разведу.

Усталые ноги все же подвели Кэпа, и он рухнул, словно под ним подломилась опора, не глядя, куда получилось.

— Костер? — пробормотал он, рассматривая болотистую поляну. — Здесь…

— Ничего, Кэп, — возразил Борис. — Мой отец из детдомовских… он всему меня научил, чтобы на любой случай, и костер я разожгу, не сомневайся…

Он уже не боялся оставлять обездвиженного Кэпа — изнуренный, погруженный в себя, тот никуда бы не делся. Темнота сгущалась, и приходилось торопиться — Борис ободрал пальцы о сучья, но разжег костер; Кэп не пошевелил ни пальцем, словно парализованный, — он только, забыв про Бориса, наблюдал, как медленно, струйками занимается в темноте пламя, будто его жизнь происходила без человеческого участия.

— Отец детдомовский… из типографии, — бормотал он. — Она говорила… А Виктор Иванович-то тебя, дурак, боялся, как настоящего. А ты призрак… летучий голландец. Как он в тебе ошибся, механик… кстати, почему ты механик? Кажется, я знаю…

Пламя наконец загудело, а Кэп все же поднял обессиленные руки и поднес ладони к костру. Щеки его разгорелись.

— Я механик и есть, — сказал Борис. Он в последний раз дунул на дрова и отодвинулся, чтобы не обожгло. Кэп усмехнулся.

— В дипломе записано — специальность?.. Мехмат МГУ?.. Отделение механики?.. Да-да… она говорила.

Пламя поднялось столбом; искры роем взмывали вверх.

— Кстати — если ты не механик, то на самом деле кто? — спросил вдруг Кэп.

— Никто, — поводя плечами, ответил Борис, который только сейчас, согреваясь, понял, как он на самом деле замерз и устал, и что у него не хватит сил, чтобы возиться с человеком, который сидит перед ним, не настроенный сопротивляться ничему. Покорный и забывший об инстинктах. — Предлагали в обсерваторию — жена не позволила… далеко. Москву бросать не хотела… так что не умею я чинить ваши "Волги" и "Жигули", Кэп.

— Теперь свободен, — едва выговорил Кэп непослушными губами. — Поедешь… будешь не механик, а звездочет… поэтично.

Борису не хотелось смотреть в это лицо, изменившееся до неузнаваемости. Он глядел на свой костер, в котором трескалось и шипело влажное дерево.

— Не знаю, — ответил он, чувствуя себя легко, и с языка срывались слова, которым он сам удивлялся. — Не решил. Может, в обсерваторию… может, в колонию.

— Вы не пойдете под суд, — возразил Кэп. Он выпрямил спину, и голос его окреп. Раздавленный человек на глазах превращался в прежнего великолепного Кэпа. — Пойду я… мой косяк.

— Может, и я, Кэп, — возразил Борис. — Когда убью тебя.

Он чувствовал, что его фанерный голос звучит дешево, проговаривая примитивные, бульварные слова, как в бессмысленной мелодраме. Бог мести сник и растворился в ночной стихии, понимая свою ненужность, — Кэпа ждали другие силы и другая месть, к которой Борис не был причастен.

Кэп молчал; его лицо опять окаменело. Бронзовые отсветы костра бросали на него скупой свет, выхватывая из темноты подобие статуи. Медные языки плясали в глазах — плачущее зеркало, гладкие агаты в непрозрачной воде. Большая рука безвольно лежала на колене. Прошло много времени без слов, и костер почти прогорел. Борис, пошевелив ободранными пальцами, поднялся, чтобы найти еще дров, а оживший Кэп задрал голову и посмотрел на него задумчиво, с нескрываемым интересом.

— Ты куда? — придирчиво сказал он, и в его требовательном голосе не было ни облегчения, ни надежды, что недруг уберется. Скорее наоборот — Кэп негодовал, что его спутник, похоже, спасовал и оставил дикое намерение. Потом он усмехнулся и добавил: — Только не соскакивай, механик… не механик. Столько с нами, не бросай, — он надменно поставил косматую голову. — Только не думай, что я тебе помогу. Не стану облегчать тебе жизнь. Думаешь, ты напугал, а я растаял? Дудки — сам, все сам.

Лес уже погрузился в чернильную, кромешную темноту, и не выручал даже фонарик. Борис с трудом нашел на краю поляны прошлогоднюю траву — ломкую пижму, высохший зверобой, пырей. Кэп зачарованно смотрел, как пламя испепеляло лиственную труху.

— Возвращайся к своим, Кэп, — сказал Борис, отряхивая ладони. — Твои люди — не бросай их. Они жалкие, дурные… пропадут к чертям.

Кэп с досадой причмокнул губами.

— Как же мы с тобой? — спросил он кичливо.

— Бог весть, встретимся, — сказал Борис. — Потом.

Спесь слетела с Кэпа; он вздохнул и длинными музыкальными пальцами погладил поцарапанную гитару — точно вернулся, как часовой, на пост и прикидывал, как выведет свою потерянную, деморализованную группу из глухого, ставшего проклятым леса.

— Ты прав, — согласился он. — Взялся за гуж… у каждого свой крест, механик.

Борис испугался, что Кэп затянет свой пошлый хит ни к селу ни к городу, — казалось, и в агонии, в предсмертном бреду он потребует гитару и, как автомат, переберет струны костенеющими пальцами, бессознательно проговаривая свою коронную, знаменитую на весь Союз "Песню про мышонка" или что-нибудь похожее из той же оперы.

— Прошу, Кэп, — взмолился Борис. — Не надо сейчас петь… вообще петь не надо.