Лесное море

— Ничего, ничего. Весело тебе было, должно быть, там, в похоронном бюро. — И, бросая в лодку ненужные уже гвозди, молоток, паклю, добавил: — А я думал, что знаю Китай! Вздор! Живем врозь, мы — по-своему, вы — по-своему… Рассказывай дальше, Ашихэ. Прошу об этом не из пустого любопытства. С тех пор как я остался один, я много думаю о разных вещах. Но если тебе это неприятно…

— Нет, Вэй-ту, ничуть. Что нам еще остается сделать?

— Ничего. Можно отплывать.

— Тогда давай испытаем лодку, хорошо? Я никогда еще не была на озере. Сяду вот здесь, а ты…

И движением руки, которое в Европе означает «уйди прочь», пригласила сесть рядом.

Виктор, упершись ногами в землю, столкнул в воду лодку с сидевшей в ней Ашихэ.

— Сильный ты. И будешь еще сильнее… Сколько ты можешь поднять?

— Почем я знаю? Вот оленя, которого я убил недавно, я принес на спине. Но он был не очень большой.

Виктор сел перед Ашихэ и взялся за весла.

— Значит, ты служила в «Небесном странствии»… А где это бюро находится?

— В Фудзядяне, недалеко от пристани. Ты там бывал?

Виктор кивнул, Разумеется, он знал этот район Харбина, его узкие и кривые улочки, пестревшие черно-золотыми вывесками, на которых бежали вниз беспорядочные цепочки иероглифов. Только здесь можно было увидеть подлинный Китай, ошеломляющий многолюдством, толчеей, своими рикшами, кули, неисчерпаемым богатством и ужасной нищетой, запахом соевого масла, шумной нестройной музыкой, смрадом водосточных канав…

— Тебе приходилось бегать только в этом районе?

— Сначала там, а потом уже по всему Харбину. Цзи Тан приказывал мне не появляться только на Артиллерийской и на Ма-ця-го.

Это было разумное распоряжение — немного бы она накуковала в русском или еврейском квартале! Слушая Ашихэ, Виктор представил себе, как она, десятилетняя девочка в костюме из перьев, изображая вещую птицу — кукушку, ходит по городу и напоминает живым об ожидающем их неизбежном путешествии после смерти в Шаньхайгуань.[12]

Она бежит всегда одной дорогой — через Фудзядянь, Диагональную улицу, Китайскую… В один и тот же час останавливается перед храмом даосистов, зданием фирмы Дунфалунь, перед ресторанами, а в дни больших праздников и праздничных базаров — перед буддийским храмом Безмерного Блаженства за городом. Остановившись, начинает куковать и без запинки твердить то, что написано у нее на груди: «Живи долго, но когда придет час последней перемены, вернись на землю предков!»

Потом «кукушка» повертывается и выкрикивает то, что начертано у нее на спине:

«Небесное странствие тех, кто возвращается,

Харбин — Шаньхайгуань!

Обслуживаем дешево и по-сыновнему.

Собственные участки на кладбищах».

И так изо дня в день, с восьми утра до восьми вечера, в зной, дождь, мороз — какая бы ни была погода…

— Сколько же тебе платили?

— Кормили утром и вечером. И место отвели, где ночевать. Из всех детей, что работали у Цзи Тана, только мне позволяли там ночевать. Я была самая лучшая кукушка. Цзи Так говорил, что я умею растрогать людей.

— А когда же ты начала учиться?

— Во время наводнения. Когда Харбин весь залило.

— Это в тридцать втором?

— Значит, и ты помнишь наводнение?

— Еще бы! Мы по улицам ездили в лодках. Я тогда первый год жил в Харбине.

— Ну, вот нас, кукушек, некуда было посылать — весь город был под водой. Да и зачем? Жертв было столько, что Цзи Тан не успевал хоронить мертвецов, а Хэн Лю — писать надгробные надписи.

— Кто это — Хэн Лю?

— А разве я тебе про нее еще не рассказывала? Хэн Лю была студентка-медичка. Почерк у нее был такой красивый, как у Ван Си-чжи, и она работала у Цзи Тана. В надписях на гробе ведь указывается не только имя умершего, но и все его звания и заслуги, а еще на крышке в изголовье пишут пожелание ему долгих лет загробной жизни и счастья. И Хэн Лю очень красиво выводила надписи кисточкой, а если кто заплатит побольше, то и резцом высекала.

— Вот так медицина!

— Что ж, и то хорошо, если нечего есть. Не один студент и даже врач ей завидовал — она нашла себе занятие, а они ходили без работы. Так вот Цзи Тан, когда для меня не нашлось дела, послал меня в мастерскую, где работала Хэн Лю. Я размешивала краски, толкла мел, носила воду. Стала я присматриваться к тем знакам, которые Хэн Лю легко рисовала кисточкой. Вот так и начала учиться грамоте.

— На покойниках? Ну и биография у тебя, Ашихэ!

— Обыкновенная китайская история, и больше ничего. Дальше все было уже не так просто.

— Когда это?

— А после Аньшаня. Мы переехали в Аньшань. Я не могла жить без Хэн Лю, а она — без меня, хотя она была на семь лет старше. И когда ее вызвали в Аньшань, она взяла меня с собой. Вместе с нами жили еще две ее подруги, тоже студентки. Они и Хэн Лю работали на химической фабрике, я вела хозяйство, стряпала, а они учили меня, все три: одна — писать, другая — считать, третья рассказывала, как устроен мир. Эти девушки были ко мне добры, как родная мать.