Лесное море

— Завтра я все тебе объясню. Ты будешь на моей стороне, да?

— Ладно, мне все равно…

Он уже падал куда-то, летел обратно в темную и тихую шу-хай.

В ФУДЗЯДЯНЕ И ДРУГИХ МЕСТАХ

Он спал, но видел все. Так бывает иногда во сне. Спал крепко, погруженный в глубину блаженства и хаоса, когда дверь открылась — он это видел, — Волчок заворчал, но забился в угол и Тао в костюме краковянки, шурша шелками, пестрой бабочкой впорхнула в комнату, покружилась на одной ноге в сафьяновом башмачке, затем сделала реверанс и, поставив на ночной столик у кровати серебряный поднос, воскликнула:

— О мой храбрый герой!

А доктор и Лиза, оба тоже в польских костюмах, дружно хлопнули в ладоши:

— Ваньсуй, Вэй-ту, ваньсуй!

Но едва Виктор поднял голову с подушки, дверь захлопнулась.

Он вскочил с кровати. Поднос полетел на пол.

Значит, то был не сон!

За дверью слышался смех, а Волчок уплетал все, что попадалось ему под лапы. Хорошо еще, что кофе стоял отдельно, не на подносе.

— Пошел вон!

Волчок отскочил от ветчины, кулича и торта, валявшихся на полу. Все это благоухало по-пасхальному.

В дальних комнатах, гостиной и кабинете, гудело как в улье. Многоголосый гомон мешался с мелодией песни «О мой розмарин». В звуках патефона, в стуке тарелок, во всех отголосках было что-то праздничное.

Часы показывали одиннадцать — значит, новогоднее шествие благодарных пациентов уже в разгаре. Лиза когда-то рассказывала Виктору, что к десяти утра все приходят с дарами и пожеланиями. Конечно, только китайцы. В китайский Новый год к доктору являются только они, а в день его именин — представители всяких других, «низших» наций, как говорил доктор утверждавший, что истинная благодарность, полная достоинства и переходящая в сердечную дружбу, — явление вне Китая такое же исключительно редкое, как в пожилом возрасте сердце без изъяна.

От чашки кофе, за которой потянулся Виктор, повеяло утренним запахом гимназического пансиона, теплом воспоминаний о хозяйке его, славной Лизе, о школьных годах и одноэтажном домике на Вокзальной улице с медной табличкой на двери: «Аннелиза Гренинг, учительница музыки. Рояль». Ох этот рояль! Не рояль, а наказание божье. Везли его сюда из Лодзи через Киев, Томск и Омск. Ведь Лизин папа, машинист, мог погрузить его бесплатно, как же было бросить такую ценную вещь, подарок доброй тетушки, которую звали также Аннелиза Гренинг и которая играла Листа на концертах — имя ее печаталось на афишах, и вход стоил два рубля. Бедная Лиза! Слух у нее был, как у кукушки, и виртуозом она могла считаться только в искусстве кулинарии. Да и этим талантом ей блеснуть удавалось редко — главным образом раз в год на новогоднем приеме у доктора Ценгло.

Виктор торопливо позавтракал и оделся. Ему было интересно увидеть этот раут, который в Харбине называли «польским фестивалем» и «парадом благодарности».

Лиза уверяла, что каждый год доктор проклинает своих пациентов, ибо в доме в этот день бывает настоящий содом, дым стоит коромыслом, но в душе очень ценит их. Ценит больше, чем все свои дипломы, писанные золотыми буквами, и ордена — русский, китайский и японский, по одному от каждой власти. Все они украшали стены врачебного кабинета с целью утилитарной: чтобы пациенты проникались глубокой верой в доктора и, не торгуясь, платили двойную цену.

Но паломничество всех этих Ли Цаев, Чжанов, Юаней, богатых, бедных, светлокожих и темнокожих, приносящих подарки и новогодние поздравления своему лекарю, хотя он и принадлежал к племени заморских дьяволов, носило совсем особый характер. К этому Ценгло не мог отнестись безразлично, как космополит, не подчеркивая своей национальности. И он принимал китайских гостей в польском национальном костюме — пусть оценят его красочность и своеобразие! Угощал их польскими блюдами — пусть, отведав их, китайцы дружно заявляют, причмокивая, что нет ничего лучше польской кухни — не считая китайской, конечно.

Здесь было на что поглядеть. Полсотни исцеленных теснились в трех приемных, сидели на диванах, креслах, стульях. У одних в руках были чашки с кофе, у других — альбомы и фотографии, и все глаза были устремлены на доктора.

Он, как посол в полном параде, ослеплял костюмом, который сам себе придумал. Трудно сказать, что это было на нем — сукман или кунчуш, где кончался польский мужик и начинался воевода. Он пускал пыль в глаза чванным блеском высоких сапог, яркостью пестрых охотничьих брюк, слуцким кушаком на объемистом животе. Не хватало только кривой сабли — и был бы настоящий пан Заглоба, любимый герой Сенкевича.

Важный и приветливый, ходил доктор среди пациентов, с одинаковой сердечностью здороваясь с бедными, которых лечил бесплатно, и теми, с кого без зазрения совести сдирал изрядные куши, так как они были достаточно богаты, чтобы их платить, и предоставлял им потом хвалиться, что их оперировал сам Цянь Го и за это взял столько, как если б они принадлежали к самым знатным фамилиям.