Лесное море

Тао, его обожаемая внебрачная дочь, которую он недавно узаконил, дав ей свою фамилию и сделав своей наследницей, обносила гостей пряниками, польскими «мазурками», струцелями и тортом. Лиза разносила кофе.

— Окажите честь скромному угощению, — приглашал Ценгло с восточными церемониями. — Напиток не ахти какой ячменный кофе, но его пьет каждый день польскии крестьянин, и только поэтому я смею вас просить чтобы вы его отведали. Он пахнет пшеницей, пахнет Польшей!

Кофе с примесью мокко и ванили, с густыми сливками, был очень вкусен. Гости одобрительно кивали головами, дивясь, что этот «скромный» напиток пьет польский мужик.

— Дорогая пани Аннелиза, — обращался доктор к Лизе-, выговаривая ее поэтичное, певучее имя протяжно: Ли-иза. — Несравненный господин Ли Цай — великий знаток кофе. И если бы вы сумели его упросить…

А через минуту он уже просил Тао показать картины скромно сидевшему в углу господину Юану, так как только он способен оценить их по достоинству.

Это наша Польша. Она невелика, но в ней живет народ мирный, он хочет жить так же, как другие народы, и не отправляется за моря разбойничать в колониях…

Наблюдавшему из прихожей Виктору очень хотелось войти и присмотреться ко всему поближе, да и поздороваться с Лизой — пусть узнает, что он ее не забыл и привез ей в подарок лису. Но телефон был под рукой, и прежде всего следовало им воспользоваться.

Он торопливо набрал номер 44–03. Отозвался по-китайски чей-то хриплый голос.

— Говорит Потапов, — сказал Виктор по-русски. — Можно попросить Петра Фомича?

Минута молчания — там, кажется, шепотом совещались. Затем тот же голос на китайско-русском жаргоне сообщил:

— Его нет.

— Но мы с ним условились, и я специально приехал со шкурками. Отец посылает Петру Фомичу собольи шкурки. Где я могу с ним встретиться?

— Не знаю. А сколько соболей?

— Тринадцать.

— Можем все купить. Но сегодня праздник, и мы работаем только до часу. Надо прийти сейчас же.

— Могу и сейчас. Адрес?

— Фудзядянь, улица Шестнадцатая, лавка «Под фазаном».

— Ладно, приеду до часу.

Незамеченный в общей сутолоке, Виктор выбрался в холл, заваленный подарками. Были тут фрукты и вино в корзинах, разные безделушки, ткани. Пакеты, пакеты, наваленные во всю высоту вешалки…

При лавке в Фудзядяне, куда он ехал трамваем минут пятнадцать, имелась и скорняжная мастерская. Угол ее был виден в полуоткрытую дверь.

Седой китаец, сортировавший меха за прилавком, встал при виде входящего охотника.

— Нинь хао, — поздоровался Виктор. — Мы говорили с вами по телефону насчет соболей. Вот они.

Он бросил шкурки на прилавок. Но старик и не взглянул на них.

— Соболя покупает мой сын. — Он крикнул в дверь: — Ляо, к тебе клиент! — и опять скрылся за прилавком, где перебирал разложенные на полу меха.

Из мастерской выглянул молодой коренастый китаец.

— Я привез шкурки для Петра Фомича.

— Его нет, — сказал молодой, выжидательно глядя на Виктора.

— Тогда кланяйтесь ему от меня. Скажите — приходил Потапов, как условились, и велел кланяться.

Он вскинул сумку на плечо, но тут молодой китаец спрыгнул со ступенек в лавку.

— Погодите минуточку. Шкурки мы возьмем.

Он говорил по-русски лучше старика. Опытным глазом осмотрел соболя, нашел какие-то изъяны и стал торговаться, как любой купец, так что у Виктора уже зародилось сомнение, туда ли он пришел. Но вот между деловых фраз проскользнули вдруг сказанные шепотом слова:

— Приходи завтра на Сунгари. В одиннадцать. Ищи сачки, выкрашенные серебряной краской. Толкай-толкай будет вот в этой шапке…

Он положил на прилавок рыжий малахай с белыми наушниками.

— Сядешь — и он тебя повезет куда следует.

— Спасибо.

— Постой. Тебе же надо получить деньги за шкурки.

Он отсчитал деньги. Виктор сунул их в карман и, попрощавшись, вышел.

«Ну, теперь все в порядке! Попал, значит, куда следует, — подумал он. — Лавка эта, видимо, только звено в цепи конспирации, ширма, за которой стоит где-то мой таинственный опекун Петр Фомич. Завтра встретимся, и все выяснится».

Завтра… Он посмотрел на часы. Ждать еще двадцать два часа. А вдруг что-нибудь случится — например, погода испортится и на льду Сунгари не будет никакого гулянья и катанья?

Чтобы успокоиться, он пошел обратно пешком через весь Фудзядянь, в котором жило двести тысяч человек. Повсюду царило такое же возбуждение, какое испытывал и сам Виктор.

Новый год заявлял здесь о себе на каждом шагу полосками наклеенной на окна красной бумаги с пожеланиями счастья, начертанными черными и золотыми иероглифами, пестротой искусственных цветов на экипажах и в гривах лошадей.

Новый год чувствовался и в пряном запахе сдобы и пирогов, в беззаботном настроении прохожих — они сегодня никуда не спешили, кроме тех, кто бежал с масками и ходулями под мышкой, чтобы принять участие в праздничном шествии. Виктора толкали. Петр Фомич — или как его там зовут на самом деле, — с которым он мысленно беседовал, то и дело исчезал в толпе. Трудно было при таких условиях вести разговор.