Лесной колодец

Сентябрь порадовал прощальным теплом, развесил по лесам и перелескам вокруг Задорина седую паутину, будто бы в них наступило полное запустение после отлета птиц. Просторней стало в полях; воздух отстоялся до родниковой чистоты, совсем растворилась мгла, которая все лето скапливалась у горизонта. По ночам топились овины, хлеб домолачивали цепами. За речкой сиротливо желтел нетронутый овес: должно быть, не успеют вовремя скосить — снегу дождется. Большой стаей кочевали по гумнам сытые дрозды, оклевывали рябину за рябиной. Липы под окнами Куприяновых — единственные в деревне — раньше других деревьев обронили лист, березняки хватило желтизной, багряными кострами заполыхали вкрапленные в них осины.

Прошли дожди. Вода в Боярке замутилась, побурели и присели к земле стога, оставленные на речных пожнях. Вытоптанные коровами и овцами поскотины оголились, только чернел кой-где, словно обгорелый, конский щавель, да неприступный чертополох нагло растопыривал колючки. Дорога сильно осклизла, так что Николай Суханов целый день бился со своей полуторкой, одолевая подъем за мостом. В такую пору собрались Куприяновы уезжать из деревни.

Мария проснулась рань раннюю: еще туман, поднявшийся от реки, затоплял улицу и слабо разгоралась пристуженная заря. Собрала последние вещи, увязала большую квадратную корзину с посудой, приготовила сумку с едой. И то и другое жаль оставлять, а много с собой не возьмешь, уж и так всего пораспродали, раздали соседям.

Сейчас бы доить пора, петух бы заголосил, слетев с насеста, Даниловна постучала бы в окно на кухне, дескать, пойдем лен поднимать либо картошку копать. Не будет больше наряда на работу, потому что и узлы собраны, и короткие доски заготовлены, чтобы заколотить окна.

Закашлял проснувшийся свекор, молча прошаркал валенками на поветь; ему тяжелее всех было уезжать из Задорина — оборвешь старые корни, а на новом месте они вряд ли приживутся. Никак не мог он подумать, что на старости лет придется покинуть свой дом.

В избе, на мосту, в светелке — всюду был беспорядок, сопутствующий отъезду. Сено с повети продали, верстак одиноко прижался к простенку около ворот. Столярный инструмент, хоть и тяжел, решили везти, потому что без него как без рук. Иван Матвеевич на прощание постоял в задумчивой отрешенности на опустевшей повети: не дом, а разоренное гнездо.

Пока Мария будила и одевала детей, бегала на конюшню запрягать Орлика и Чалку, Арсений с отцом начали заколачивать окна. На стук собралась почти вся деревня. Бабы и старухи качали головами, вздыхали, наблюдая, как Арсений, забравшись на лестницу, орудует молотком, казалось, осуждали его, словно делал он что-то святотатственное. Негромко переговаривались:

— Ребятишек-то сердешных повезут экую даль!

— Матвеевичу, чай, не велика охота бросать свою деревню! Да ведь наше дело таковское, повезут молодые-то и не спросят, хошь али не хошь.

— Мне Марию больше всех жаль. Сколько она стерпела, дак лучше погореть не один раз.

— Ей-богу, зря это они затеяли. Арсений их сорвал с места, из-за него и страдают. Ему совестно перед народом, вот и наладил по-своему. Погоди, хватят шилом патоки, — шепотом угрожала Лузиха.

— Теперь и журавль тепла ищет, а они вздумали ехать.

— После эдакой кутерьмы разве останешься в деревне? Мария пришла вчера просить лошадей, я ей говорю: больно уж круто надумали, — сказала бригадирка. — Надо, дескать, сразу отрубить, чтоб меньше вспоминалось.

На первую подводу сели дети с Арсением. Витюшка нисколько не горевал об отъезде, напротив, испытывал горделивое чувство и сожалел, что сверстники еще спят. Он будет учиться в другой школе, а новые одноклассники никогда не узнают про его прозвище. Отец говорил, что поедут они на поезде. Никому из задоринских мальчишек даже не приснится подобное, они и на железнодорожной станции не бывали.

Арсений не стал дожидаться, пока жена попрощается со всеми, понукнул Орлика. На второй подводе поместились Иван Матвеевич, Мария и Варвара Горбунова — она должна была отогнать лошадей обратно. Иван Матвеевич, одетый по-зимнему в серую шапку-ушанку и валенки с галошами, сидел на поклаже в неподвижной безучастности, точно пустынник, лишь в самый последний момент, когда подвода тронулась, он растерянно заморгал, повернувшись к толпе однодеревенцев.

— Прощайте, бабы! Не поминайте лихом. Понятное дело, не увидимся больше: умирать еду в чужую сторону.

— До свидания, Иван Матвеевич! Дай бог тебе здоровья! Кто теперь косы-то клепать нам будет? Погоди-ка, летом спохватимся. Мария, напиши, как доедете.

От жалости к старику, к незадачливой судьбе Марии старухи участливо всплакнули, толпа немного подвинулась вслед за подводой и остановилась на угоре.

Сверкнула перекатистым стрежнем Боярка, прогремел под колесами мостик. Поднялись из тумана на тот берег. Мария с журавлиной тоской оглянулась и увидела оставшуюся деревню, людей все еще стоявших справа от колодца, заколоченный, будто ослепший, дом. Защемило сердце, помутилось в глазах, как если бы смотрела через стекло, заплесканное ливнем.