Лесные качели

Передо мной на асфальте лежал совсем молодой парнишка. Фургон «Мороженое» налетел на столб. Крови почему-то не было, но парнишка был мертв. Молодой милиционер ползал вокруг трупа с рулеткой в руках. Он измерял какие-то там нужные расстояния и для этого подкладывал конец ленты под ботинок мертвого, но конец все время выскакивал. Я стоял как раз над ними, и перед глазами у меня были сизые расклешенные брюки, с маленькими золотыми пуговками, ярким пунктиром восходящими от ступни чуть ли не до колен убитого. Я стоял и смотрел на эти брюки, не в силах что-то не то понять, не то вспомнить. И только выбравшись из толпы, я понял…

Эти сизые брюки были перешиты из форменных милицейских брюк. Я понял, как они перешивались, примерялись, как пришивались пуговки, как тяжело было вдруг появиться в них на улице и ловко перепрыгнуть лужу под насмешливыми взглядами прохожих. Конечно же, в них была причина гибели. Смешно, глупо, нелепо. Но при чем тут смерть? Какая может быть связь между брюками и смертью? Ну попасть бы ему под поливалку, или бы провалиться в люк, или бы упасть в лужу — но смерть? За что? Зачем?

Казалось, никогда мне не было так плохо. Я вертел свою жизнь и так и сяк, будто это была некая сомнительная вещица, ловко подсунутая мне каким-то пройдохой. Я рассматривал ее со всех сторон, раскручивал по гаечкам, делил на части. Я будто застрял на пороге между прошлым и будущим. Я стоял на этом пороге и смотрел назад — там не было ничего достойного внимания, ни одной сколько-нибудь стоящей полноценной детали. Я перемещал этот порог в прошлое, и тогда настоящее становилось будущим, я знал это будущее, и проживать его не стоило труда. Так как же мне надеяться на то будущее, которого я еще не знаю?

Ночь я провел в институте. Ключ, который я бросил им, был от моей квартиры. И этот ключ… мое посредничество… меня тошнило…

Зачем я дал этот ключ? Пусть целуются в подъездах, пусть дерутся, сведут друг друга с ума!.. С самого начала надо было донести шефу, чтобы он услал свою дочь за тридевять земель. Надо было быть им врагом, черной силой — вот что им было нужно! — конкретное, реальное препятствие… Они бы, конечно, меня одолели, зато сохранили бы свою любовь. А так — кем я был для них? Сводник!

Утром, чуть свет, я ворвался к ним, то есть к себе в комнату. Они еще спали. Я безжалостно растолкал их, едва дождался, пока они соберутся, схватил клетку с птичкой, вручил ее испуганному Поленову и выставил их за дверь.

Мало сказать, я был совершенно разбит… Но только упал на кровать — и опять крики, вой! Выглянул в окно — и остолбенел.

Прямо под моими окнами с клеткой в руках стоял Поленов. Маленький мальчишка, ухватившись за клетку, громко орал. Пышная тетка, очевидно мать мальчишки, размахивала руками и тоже орала. Тут же с каменными лицами стояли Кирилловна, Ольга Васильевна и небольшая толпа.

Динки среди них уже не было.

— Птичка, птичка! — орал ребенок.

— Нет, вы на него только полюбуйтесь! — орала тетка. — Отнять у ребенка последнюю птичку…

— Но, может быть, это вовсе не он, — вступилась Кирилловна.

— Как это не он?! — Женщина схватила ребенка и начала его трясти. — Ты будешь у меня говорить?..

— Он, он! — Ребенок указывал на Поленова.

— Отдай птичку, негодяй! — женщина вырвала у Поленова клетку. — Ольга Васильевна! Нет, вы только полюбуйтесь!.. Да где это видано…

Ольга Васильевна стояла скорбная и торжественная, как на похоронах.

Через некоторое время ко мне в комнату влетела Кирилловна.

— Так срамить перед всем домом!

— Подите прочь!

Кирилловна попятилась к дверям, а я свалился на кровать и заснул мертвым сном.

И вот будто я в каком-то круглом средневековом помещении — не то храм, не то трапезная…

Тяжелые темные своды, уходившие высоко вверх, смыкались там, на высоте, и оттуда вертикально вниз опускался яркий сноп света и падал как раз посредине круглого дубового стола, который стоял в центре зала.

Вокруг стола на стульях с высокими резными спинками размещались в мирной беседе прекрасные люди в белых одеждах. Их руки покоились перед ними на дубовой поверхности стола, и столько гармонии, чистоты и покоя было в их позах и мягких складках их одежд, будто никогда не знали они усталости и никогда суета не касалась их высоких душ. Казалось, они не знали, какие они: ни тени гордыни, довольства, сознания собственной значительности — так просто, тихо и ясно они сидели.