Летят перелетные птицы

Донесла. Рухнула на диван, укрылась пледом с головой, но поплакала совсем чуть-чуть. Перегорели, наверное, слезы-то. Вместо них сон навалился, тяжкий, тревожный, маетный. Плавала в нем, как в дурмане. А может, это и был – дурман. Крепка оказалась вишневая наливка, ой, крепка. И явно не сладка ягода вишня в ней бал правила, еще что-то было для крепости добавлено, не совсем для организма приемлемое. И уж точно не для сглаживания невыносимого разочарования оно по задумке Татьяны Михайловны туда добавлялось, а для пущего веселья на какой-нибудь легкомысленной посиделке.

Разбудил ее Леха. Открыл своим ключом дверь, прошел в комнату, зажег свет. Пришлось выползать головой из пледа, щуриться, мычать недовольно:

– Зачем включил…

– Так темно уже, Ань… Я и не знал, что ты спишь. Иду, смотрю, в окнах света нет. Я думал, ты к Таньке ушла…

Сев на диване, она запустила руки в торчащие космами волосы, убито потрясла головой.

– Заболела, что ль? Смотри, прямо в одежде улеглась… Говорил тебе – пойдем со мной! Такой день был хороший! Чего завыпендривалась вдруг, сама не знаешь…

Господи, пусть он замолчит. Или исчезнет куда-нибудь. Или хотя бы не шатается туда-сюда по комнате, воздух не сотрясает. Каждое слово, каждый шаг в голове болью-маетой отдается.

– Ты чего молчишь, Ань? И впрямь, что ли, заболела?

– Да. Заболела. Плохо мне, Леш. Голова раскалывается. Ты сядь, пожалуйста, не мелькай перед глазами…

Он послушно плюхнулся в кресло, с удовольствием откинув голову на спинку, глядел на нее оттуда, благодушно улыбаясь.

Какое простое у него лицо. Чисто отмытое, высокими дурными страданиями не порченое. На скулах – неровные красные пятна, следы от парного румянца. Как там, у известного сатирика, было… Иду из бани – рожа красная? У отца, главно, не красная, а у меня красная?

– В баню-то с отцом ходил, Леш? – спросила вдруг ни с того ни сего тоскливым высоким фальцетом.

– А то. Конечно, ходили с батей. Все, как полагается. И попарились, и по рюмахе накатили.

– Ну, уж и по рюмахе?

– Да ладно, Ань… Подумаешь, одну поллитру приговорили, делов-то!

– Да. Действительно. Делов-то. А который час, Леш?

– Так одиннадцатый уже…

– Да? Надо штору задернуть…

Подошла к окну, застыла, сплетя руки под грудью и глядя в сырую темень. Произнесла тихо:

– Дождь на улице…

– Ага, дождь! – радостно подхватил Леха. – С утра хорошая погода была, а к вечеру опять все небо затянуло. Хорошо, успели по погоде всю картоху выкопать… Хорошая картоха-то нынче, Ань, крупная.

– Замечательно, Леш. Поздно уже, давай спать ложиться. Я тебе на раскладушке постелю, ладно?

– Это с чего это вдруг? – обиженно протянул он из своего кресла.

– А с того, что ты пьяный.

– Да с какого перепугу я пьяный вдруг сделался? Ты посмотри, ни в одном глазу!

– Не надо, Леш… Прошу тебя. Пожалуйста…

Он лишь крякнул за ее спиной да пробормотал что-то себе нос, поднимаясь из кресла. Бедный, бедный Леха. Ему-то за что?

Дождь за окном припустил, шуршал по стеклу колючими лапками. Опять – дождь. Вся ее жизнь – дождь.

* * *

Сна не было. Организм вовсю сопротивлялся недоумением – откуда ему взяться-то, если успела в неположенное время выспаться? Вот и лежи теперь, думай свою грустную думу под аккомпанемент здорового Лехиного похрапывания.

Она и думала. Лежала, подложив руки под голову, пялилась в темный потолок, перебирала в памяти подробности прошедшей субботы. И чем больше перебирала, тем больше утопала в осознании собственного ничтожества. Хотя разные это были подробности. Одни – совсем неприятные, другие – наоборот, щекотливые, нежные на ощупь. Например, как он ласково произносил во время разговора ее имя – Анечка… Хотя, наверное, ей показалось, что ласково. Скорее – снисходительно. Да, конечно же, снисходительно, не стоит и обольщаться. Но очень уж тянет обольститься, обмануть себя сладкой пилюлей, иначе можно с ума сойти…

От отчаяния, от бессмысленного разглядывания темного потолка мысли взвивалась вверх, отплясывали хороводом, и голова начинала кружиться, будто и впрямь бежала куда-то вслед за ветерком легкого сумасшествия. И тут же голос рассудка возвращал обратно, звучал едко, насмешливо – эк же тебя, милая, лихо угораздило в больное и безнадежное чувство вляпаться! Что с ним делать-то станешь, серьезная замужняя женщина, уважаемый врач-терапевт? Учти, в серьезную переделку попала. Коготки завязли, и птичке конец.

Да, конец. И как теперь дальше жить с этим сумасшествием? И впрямь, куда его девать, что с ним делать? Не сгребешь его в горсть и не выбросишь. Придется ждать, пока само выболит. Терпеливо ждать, изо дня в день. И в следующую субботу не ходить, приковать себя наручниками к батарее. Да, именно так и надо…

И спать, спать надо. Сон – лучшее лекарство от любой болезни. Человек спит, время идет, организм потихоньку выздоравливает. Спать, спать надо…