Летняя книга

Но восстановить естественное детское чувство катастрофы нелегко, а поставить его себе на службу еще сложнее. У тебя больше нет той цельной фантазии, которая помогала мгновенно гасить панику и идти дальше, со сказочной естественностью меняя порядок, формы и цвета. Видимо, выросшие дети редко пользуются своим уставшим воображением.

Они нашли ему практическое применение, осушили, выжали и ограничили необходимостью.

Излишков больше нет, за ростки волшебства никто не хвалит. А радость от катастрофы превратилась в кошмар.

Знаки, предчувствия и вселяющая ужас гроза стали всего лишь символами тревог и сомнений из взрослой жизни.

Вот тут-то, как мне представляется, наш носитель катастрофы и начинает озираться в поисках пути назад – и приступает (возможно, смущенно) к сочинению детской книжки.

Далее легко предположить, что растерянный автор заодно сохранил и некоторую меру изначального простодушия.

Хотя наивную глупость можно уравновесить художественностью. По крайней мере, мне хочется так думать.

Словом, доверчивость, интерес к жизни (даже если ты по натуре пуглив) и восприимчивость – вот главные черты писателя.

Все свое тяжкое бремя он укладывает в рамки детской книги; хитроумная маскировка. Наконец-то найден легальный, а подчас и одобряемый способ избавиться от наивности, которая фатальна и для самого автора, и для его окружения.

Он сочиняет книгу, где все друг к другу добры.

Зайди речь о романе или сборнике рассказов, он, скорее всего, не рискнул бы.

Случается, что среди своих читателей он с удивлением обнаруживает взрослых. Так же как запретная агрессия растворяется в чтении книг об убийствах, непозволительная и смущающая доброта взрослых нейтрализуется чтением детских книг. Особенно тех, в которых есть защитные укрытия – символика, особенные слова и верная доза безумия. Или, может быть, взрослые читатели украдкой перерабатывают те же чувства и ищут в книге ровно то же, что и ее инфантильный сочинитель. Им нужен добрый и жестокий мир, где одинаково привлекательны защищенность и опасность, мир ослепительно-белый и угольно-черный. В котором серый – не цвет скуки, а зачаровывающий туман, окутывающий тайну.

Наверняка у коварных писателей есть еще масса других мотивов, но напасть на их след мне не удалось.

Лучше всего, наверное, просто оставить их в покое, пусть и дальше беспрепятственно живут самообманом, выдавая нам все, на что они способны.

Ну и напоследок надо все-таки признать: иногда автор действительно сбрасывает маску и думает только о читателях – и о том, чтó сам любил, когда был маленьким.

Широкое поле для мечтаний, где многое узнаваемо. Но ты строишь все сам. Лучше дарить кубики, а не готовый дом.

В детской книге должна быть дорога, на которой писатель остановится, а читатель пойдет дальше.

Нечто страшное или прекрасное, о чем так и не рассказали.

Лицо, которое, так и не увидели целиком.

Вопросы, на которые отвечает не писатель, а ребенок. Что-то загадочное, красивое, бесценное, потрясающее, сокровенное.

И обязательно что-нибудь малюсенькое, желательно – пушистое и помещающееся в кармане.

Странно, что в объяснениях можно так сильно запутаться. Объяснять сказочных зверей, пожалуй, все же не стоит.

Во всяком случае, тому, кто легко придумывает сюжеты, но долго и с трудом протискивается в дверь, за которой открывается мир детских историй. Сам по себе, понятное дело, совершенно необъяснимый.

Нехемульная история

«В этом доме даже пампуши найти невозможно», – заявила Гафса, застегивая лисье боа. Ее лицо было перекошено от усталости, очень кислого вина и поэзии Хемуля, которую она слушала полночи. Сил на вежливость не осталось.

А еще она не могла простить Хемулю то, что он ей больше не нравится.

«Чего ты хотела? – сказала фру Филифьонка. – Когда у тебя все вверх тормашками, это называется высокохудожественностью, ха-ха!» Потом она заученно проговорила: «Вечер был восхи-хи-тительный», и ее каблуки зацокали вниз по лестнице, догоняя остальных гостей, чьи беспредметные утренние монологи заполняли гулом лестничные марши.

Шел четвертый час, и в действительности уже никто не веселился.

«Неужели культурные дамы обязаны носить пампуши? – поинтересовался Хемуль инфернально, потому что тоже устал. – И им непременно нужно таскать с собой пакеты, мешки, удава из лисы и кошелку, чтобы все это по очереди терять?»

В затылке у него застучала сильная боль, которая угрожающе увеличивалась. Он сказал: «Я ненавижу вещи. Ненужные вещи. И культурных дам. Все».

Наконец она их нашла.

«Послушайте, – сказала Гафса, – у вас нет никакого права презирать что бы то ни было, потому что вы толстосум. Я полагала, что вас надо пожалеть, но была не права! У вас есть гостиная и масса вещей, и вы только пишете, что вам плохо».

Дверь снова хлопнула, и Хемуль остался один. Выключил свет, вернулся в гостиную и тоже погасил все лампы. В темноте переоделся и улегся на диван.