Летний день, или Корыто со старостью

Такое соседство не могло не повлиять и на меня. Очень скоро я стал понимать собачий язык и сделал вывод, что человек его не понимает только от того, что глуп. Собака-то уже давно человеческий язык выучила, да что там говорить, любая собака обладает знаниями энциклопедическими, потому как знает и по-французски, и по-немецки, и даже по-китайски. Выводы мои не голословны. Поставь перед ней хоть вертлявого французишку, хоть немца-колбасника, хоть китайца прищуренного, всякого поймет. И ей-то со всеми нашими наречиями понять нас сложнее. А нам для их понимания нужно всего лишь внимательнее смотреть на уши да на хвост, быть, так сказать, хорошими физиономистами.

И вот, когда я узнал собачий язык, вот что я заметил: вроде как я за воспитание Пегаса взялся, а у него нашлось столько приятных черт, что впору не мне его учить, а мне у него учиться.

Новость эта ошеломила меня до крайности. Фефект не шуточный! Первое, что я подметил, так это то, что Пегас не врал. Да, да, никогда не врал!

Спросишь у него: ты, сукин сын, отгрыз кончик моего сапога? Или – ты, морда собачья, имел наглость пометить дверь у соседа?

Глаза опустит, уши поникнут, как цветы полевые, и как на духу все выложит. Так и так, скажет, брат Кузьма, моих лап дело. И представьте, ни капельки не соврет, не испугается гнева моего праведного. А у меня после таких слов и рука не подымается отлупить его. Хотя бы даже и заслужил он это. И ладно б если один раз такое было. Множество! И ни разу Пегас не соврал. Поглядел я на такую картину, ну, думаю, брат, ты и завернул. Неужели жизнь проживешь и никому не соврешь? Во дела! Дай, думаю, и я так попробую.

Сначала показалось мне дело это пустяковым. Ну что тут сложного? Говори всякому правду, и всё тут. Даже проще это. Думать не надо, изворачиваться. Решил с четверга попробовать. Только проснулся, соседа моего Вениамина принесло. Просит, умоляет, в ноги готов упасть, только бы выпросить средств на продолжение своего образа жизни. А меня как рогатый дернул. Взял и ляпнул. Так и так, жалования пока нет, потому извините – и дверью перед его носом хлопнул. Только дверь закрыл – ахнул, в карманчике-то всё жалование до копеечки лежит. Только вчерась получил. Вот те и первый раз соврал. Досадно стало, но, думаю, ладно, один раз это ничего, теперь буду осмотрительнее, теперь точно не совру. Вышел с Пегасом на улицу, а из окошка уже Глафира Порфирьевна как груша с ветки свесилась, только меня заметила и давай тявкать:

– Ваша собачка, Кузьма Иваныч, всю ночь спать не давала, изволила тявкать?

Глафира Порфирьевна, надо сказать, старуха прескверная, любит только кошек одних, и говорят, на ее совести преждевременная кончина дворового пса Тишки, которого она отравила только оттого, что он как-то пощипал перышки у ее любимицы кошки Муськи.

Я Пегаса схватил подмышку, морду его зажал, чтоб он даже и не пикнул, отвечаю:

– Нет, Глафира Порфирьевна, собака моя не так воспитана, чтобы людям ночью спать не давать. Это, должно быть, Мотька с соседнего дома.

Ай-ай-ай, что я наделал? Опять соврал, и не только соврал, еще и другого ни за что ни про что очернил. Во до чего дошел. Оправданием мне, конечно, могло быть то, что я Пегаса спасал. Спасать-то спасал, а все равно соврал! Утро еще на дворе, а я уже два раза соврал, вот так молодец. Погуляли, завел Пегаса домой, а сам отправился по прошпекту. День чудный, сам Бог велит гулять. Прохожу мимо магазина модного, а там сокровища – платки, шарфы, галстучные булавки, сюртуки, галстухи. Дверь вдруг так услужливо передо мной распахнулась, я и очухаться не успел, как очутился в новом туалете. Галстух на шее моей узлом вяжут, а я в это самое время бледнею словно висельник. Нечаянно в зеркальце глянул, батюшки, стоит в отражении расписной красавец. Только прыщ на носу и выдал в нем меня. Хорош, нечего сказать. Да что там говорить, в такой наряд хоть свинью выряди, и она будет барыня. А вокруг меня, как мушка над вареньем, приказчик кружится и почему-то Карпом Силантьевичем величает меня. Щеки мои пылают, догадался я, что он меня за другого принял, а он опять, черт бы его побрал:

– Купите, драгоценный вы наш, другого такого не сыщете!

А я вдруг возьми да и ляпни:

– Имеется у меня, точно такой же имеется… – Сам не понимаю, что говорю, а сам к дверям все ближе пододвигаюсь, только и помню, как он галстух с моей шеи цап, и очутился я вновь на прошпекте. А самому тошно, ой как тошно, выходит, опять соврал, да что ж я, дурень, к чему врал, сказать, что ль, не мог, что не Карп я Силантьевич? Обидно, по глупости ведь соврал.

Часы на башне, между прочим, полдень показывают. Дела свои дальше перечислять не стану. К стыду своему только сообщу вам, что соврал я за тот день еще раз двадцать. Вернулся домой, потрепал Пегаса за ухом,

– Да, далеко мне, друг мой нечаянный, – говорю ему, – до твоего умения говорить правду.

Но дудки, хоть и расстроился, но дело совершенствования не оставил, может, думаю, в чем другом преуспею?