Летний день, или Корыто со старостью

И тут меня опять осенило. Так я ж, выходит, пример для подражания, образец для ближнего! И вывод прям сам собой напросился: ежели я образец, так надо, чтоб об делах моих и другие узнали. Чего ж скромничать?!

Снова встал вопрос закономерный: как сообщить всем о благодеяниях моих? На двери же собственного дома объявление не повесишь, сейчас времена-то какие, враз в агитации иль еще в чём заподозрят, а Сибирь-то, батюшка, и не таких орлов, как я, присмиряла. Доказывай потом, что делал все из чистейших побуждений, для облагораживания рода человеческого. И тут вдруг вспомнил, знакомец-то мой в ведомостях служит, а что ежели через него статью обо мне в газете написать? Из-под его-то пера, чай, не одна уже статейка вылетела, так пусть и о моей личности напишет!

Голова, Кузьма, во до чего додумался!

Обратился к нему. А он, представьте, говорит, что я по газетным меркам личность мелкая. Это я-то со своим благодеяниями и мелкая?! У, морда! (Сказал бы я ему и покрепче словцо, да новые убеждения сдерживают.) Но потом знакомец мой вроде как передумал, криво на меня посмотрел (скажу честно, это его движение дало пробудиться во мне ростку надежды) и, сверху на меня глянув, говорит:

– Чтобы тебя, Кузьма, хоть строчкой печатной облагоденствовали, нужно хоть чем-то отличиться!

– Да чем же? – уцепился я за спасительную соломинку.

– Да все равно чем! Хоть злодеяние какое свершить.

Так и сказал, вот те крест! Во в ихнем деле нравы какие! Ох, страшно припоминать, самолично план преступления придумал. В жертву Глафиру Порфирьевну выбрал. (В этом, конечно, можно было бы с ним согласиться, заслужила она кару за все свои гадости.) Но не суждено было его плану свершиться. Я, поразмыслив, решил, что на другом пути уже стою, да и потом, я хоть и поздно, но все же сообразил, что знакомец мой все только для собственной выгоды старался. Закисло его газетное творчество, вот он и надумал подкинуть кусочек для публики лакомый, ирод проклятый, захотел первым о моем преступлении растрезвонить.

Итак, не пришли мы к консенсусу. Глафира Порфирьевна (кому интересно) и поныне здравствует и даже не знает, что я ей вроде как матерью второй прихожусь (жизнь ей как-никак моими руками подарена). В записях своих на этот счет пометку сделал – спасение Глафиры обозначил, не пропадать же доброму делу, но ей сознаваться не стал, что истребление ее не далее как месяц назад готовилось. Кто его знает, чем это для меня обернуться могло б?

Но с места-то так ничего и не сдвинулось. Так никто и не знает о моих делах доблестных. И у меня зуд не прошел: хочется рассказать обо всем, хотя бы малому кругу личностей. Я и так и сяк к этой идее подбираюсь, а она от меня все равно что рыбка выскальзывает и, хвостом по траве стуча, к водной стихии скачет. Но усердие мое не прошло даром, снизошла и на меня эврика. Решил я устроить себе юбилей (а что, другие вон, может, и похуже меня рылом вышли, а тоже юбилей устраивают), и там уж в приятной компании всех известить о своих достоинствах. И станет тогда имя мое из уста в уста передаваться. Заманчиво!

Назначил дату, приглашеньица, всё как положено. Позвал всех к себе. Комнатка у меня маленькая, но и знакомых у меня оказалось, по правде сказать, не шибко много: тетка из деревни приехала (куда же без родни), Глафира Порфирьевна, попечительница кошек, пришла (в ее присутствии для меня двойная выгода имелась, во-первых, должна она была мне напоминать, что оступиться на тернистой дороге ничего не стоит, и, потом, еще одна идея в голове моей застряла: Господь-то он учит любить всех, вот я и подумал, если уж смогу к Глафире Порфирьевне воспламенеть чувствами, то уж после нее всякого полюбить смогу). Казимир Лоскутов вслед за ней пришел, Вениамин приплелся, ну и знакомец мой газетный. Сначала я его приглашать не хотел, но потом одумался: никто лучше него речь обо мне не скажет. (Речь-то эту я самолично написал, кто ж лучше меня все во мне хорошее знает? Разве такое дело другому доверить можно?!)

Настал день долгожданный. Я чуть с ума не сошел от беспокойства, с утра начал трепетать, потом вдруг пожалел о содеянном, но потом вдруг с удвоенной силой стал дожидаться вечера.