Летний детектив (сборник)

На этой работе и застала его война. Уходил он на фронт осенью сорок первого. Отец к тому времени помер, племяннику шёл седьмой годок. Всех призывников провожали на фронт родители, девки да жены, а Ивана только сноха да мать, провожали тихо, без слёз и воплей. Мать, правда, взголосила напоследок, но Иван только плечами повёл, она и смолкла: такой уж он был человек – вежливый, одинокий, затаённый.

Бои на Угре были страшные. Свои, чужие покойники лежали голова к голове, нехороненные, неоплаканные, и было их такое множество, что, как пошли стаивать снега, то и талая вода, и ключи-верховодки, и подземные родники, и даже вода в колодцах – всё отдавало трупным запахом.

Но Князево фронт обошёл стороной. Справа горели деревни, слева Бутово в одну ночь стало пепелищем, а в Князево словно немцы готовили себе зимний постой – все избы стояли в целости, кроме разве коровника: в него попала какая-то шальная, то ли своя, то ли немецкая, бомба.

Про тайное возвращение Ивана так рассказывают люди. В ночь, за три дня до появления в деревне немецких лыжников-автоматчиков, в окно пасюковской избы постучали. Варька отодвинула занавеску, да так и присела от страха: небритый, страшный, в рванье – муж! Кинулась в сени, упала в слезах на грудь. «Тихо, не реви», – услышала она голос Ивана. «Обозналась…» – в ужасе всхлипнула Варька, но Иван и внимания не обратил на этот возглас. Тут и мать выскочила в сени, запричитала было, но сдержала крик, угадывая в появлении сына что-то недоброе, страшное. Иван прошёл в избу, обвёл мутным взглядом родные стены: «Всё, отвоевался!» – и сунул испуганным женщинам, как культю, замотанную грязной тряпкой руку. Варька отмочила грязную тряпку в тёплой воде и обнаружила, что два пальца на правой руке деверя, средний и указательный, как бритвой сняты, и вся ладонь черна от пороховой копоти.

Через неделю Иван вышел на порог родной избы – показаться народу, и в тот же день немцы назначили его старостой.

Когда Коська Мелин в полицаи пошёл, это никого не удивило, все знали – сукин сын, и что Наталья Губова с немецкими офицерами спуталась – тоже вроде так и надо, шалавая баба, а назначение Ивана было для всех неожиданностью. Потом говорили, что, мол, пошёл он на это подлое дело не своей охотой, а по принуждению: мол, стращали его немцы расстрелять на угоре под рябиной как комсомольца и бойца Красной армии. Были, правда, и такие, которые возражали этим примирительным словам: «Чего от Пасюковых ждать? Один брат – убийца, другой – палач».

Но Иван на должности старосты не палачествовал, не злобствовал, как был тихим да смирным, так таким и остался. Даже с немцами разговаривал сдержанно, негромко, не тянул стойку, словно стояли рядом с ним его односельчане.

Если бы появился вблизи Князево партизанский отряд, который нуждался бы в помощи деревни, то, может быть, и обнажилось бы в Иване его нутро – либо начал бы зверствовать, либо своим помогать, но в Князево некому было идти партизанить – всех подчистую слизнула война. Не только парни и мужики ушли на фронт, но и девки – медсёстрами и зенитчицами.

Оккупация для деревни прошла спокойно. Да никто и не верил, что это безобразие будет долго продолжаться, – все восемь месяцев жили при канонаде, слушали далёкие бои. Перед уходом немцы, как это у них положено, стали лютовать. Из шестидесяти пяти дворов осталось только пятнадцать. Всё пожгли, изверги! Но пасюковскую избу не тронули. Вначале – землянки, потом кое-как отстраиваться начали, но после пожаров Князево так и не оправилось. Был большой, крепкий колхоз, а стала – так, деревенька.

Иван Пасюков остался в родном колхозе и работал там конюхом, будто всё так и надо, будто жил, как все – по чести и совести. О его хождении в старостах люди и не вспоминали, не до того было. А летом сорок пятого года для всех неожиданно вернулся в Князево Никифор Пасюков.

Не сразу узнали односельчане в колченогом, но бравом солдате с медалями на груди бывшего уголовника, а узнав, простили ему все грехи. Да и как не простить? Никифор рассказывал, что только потому не получил Героя, что отдавал кровь за родину не как прочие, а в штрафном батальоне, но воевал, мол, на совесть. Зная мрачную удаль и бесстрашие Никифора, люди охотно верили его военным рассказам и даже гордились – вот какие мужики в Князево рождаются!

Полгода братья согласно прожили в одной избе, а потом решили Ивану отстроить новую – рядом, на месте брошенного погорелья. Даром что один колчерукий, а другой колченогий, – дом был построен в небывало короткий срок. Брёвна и доски доставали в соседнем леспромхозе. Чуть что не так, Никифор начинал кричать: «Я инвалид войны и дважды герой. Мне самый лучший материал подавай», а тихий Иван где бутылку поставит, где поговорит уважительно – тот же результат. Такую красоту срубили – загляденье. Артельные плотники сладили дверные и оконные рамы, доски на полу и потолке пригнали плотно, как паркетины во дворце, на окнах вырезали узорные наличники.