Летний детектив (сборник)

– Какая легенда? Все свои, не поверит никто. Или, того хуже, сочувствовать начнут. На поминках это стыдно. Думаешь: покойный Серёжка смотрит на тебя с облаков и ухмыляется: «Ух ты гад! Какая же у тебя, сукина сына, язва? Уж я бы на твоих поминках выпил как человек». Вот на Усть-Илиме у меня была легенда! Отличная легенда. Пили там страшно. Мороз, работа по шестнадцать часов в сутки, а потом нары в теплушке, шашки и спирт. Мне наливают, а я к застолью не иду. «Ребята, не пью… Спортсмен, разряд по боксу, туда-сюда…» Вся база со мной не разговаривала, пока не осенило. Прямо как прозрение. «Братцы, – говорю, – сознаюсь. По дури скрывал, что я леченый алкоголик. Зашитый… Если хоть сухого приму, мне крышка».

– Ну и как? – Балашов засмеялся. – Отстали?

– Не только отстали, а начали относиться ко мне с полным уважением. С других участков ребята приезжают: «Иди к нам, выпьем…», а мои в один голос: «Ему нельзя. Он своё уже выпил. Не нам чета».

– В Князево нам эта легенда тоже бы пригодилась, – сказала Мария со смехом, – а то вас здесь за мужиков не считают. Умные люди говорили, что пока вы со всей деревней не выпьете, добрых отношений с соседями не будет. А вы ведёте себя кое-как…

– Глупости говоришь, – обиделся Балашов. – Мы сад посадили.

– Да кому нужен твой сад? Я сегодня за молоком ходила, а старуха хозяйка удивляется: «Зачем вам столько молока? В обед три литра, вечером три литра…» А я говорю: «Мужики пьют». А она: «Молоко? В праздничный день?» И как начала смеяться! К ней соседка зашла, она и ей рассказала, что вы на праздники молоком опиваетесь. Никогда не видела, чтобы так хохотали.

– И нечего хохотать, – повысил голос Балашов. – Если надо, так и выпьем. Я завтра к левому соседу пойду, к Шутову. Он обещал мне сливу и вишен для моего сада дать. Он мужик хороший, тракторист, только я его трезвым никогда не видел. Наверное, оттого, что мы никогда в будни не приезжаем, – он повернулся к Максиму: – Пойдёшь со мной.

– Нет. Не хочется. Ты на словах передай, что я леченый алкоголик. И старухам расскажи. Пусть уважают, а я лучше делом займусь. Какой у нас назавтра распорядок?

– Овощи посадить, вот что, – оживился Балашов. – Только не знаю, где наш огород. Здесь у колхозников огороды не при усадьбе, а где-то за общим плетнём, – он благодушно усмехнулся. – Люблю устраиваться. И книги про это люблю читать, «Робинзон Крузо», например. Там, конечно, философия добра и зла и всё такое, но куда интереснее читать, как он изюм сушил и хлеб растил. Или «Таинственный остров»… Хорошо! Конец там, правда, поганый. Только всё устроили – бац… Землетрясение! По-моему, Жюль Верн здесь что-то недопонял.

– Всё он понял. Если всё устроишь, чтобы потом только жить – значит, помирать пора. Да так и не бывает. Жизнь и есть бесконечное устраивание всего и вся…

– Всё вы правильно говорите, но как-то скучно, – поморщилась Мария.

– Ничего ты не понимаешь, – Балашов встал, зачерпнул ковшом воду из ведра, напился. – Вода здесь вкусная, ключевая, – он повесил ковшик на гвоздь, утёр рукавом губы и повторил: – Ничего ты не понимаешь. Я здесь душой отмяк. Печка горит, тепло, тихо, здесь даже самолеты не летают. Интеллигентный человек должен жить в деревне. Давайте свет погасим?

Никто ему не ответил, и, приняв это молчание за согласие, он щёлкнул выключателем, зажёг свечу и, накапав жидкого стеарина, укрепил её на донышке банки. Пламя заколебалось, длинные тени потянулись по бревенчатым стенам.

Свет пламени по сравнению с очагом был так слаб, что все невольно сосредоточили своё внимание на ярко догорающем кострище. Чистые, без малейшей копоти стены очага сияли мягким розовым светом. Печь прокалилась, утихомирилась, и теперь не гудела, а покойно, ровно дышала, чуть потрескивая углями.

Главным в кострище было длинное сучковатое бревно. Концы его ещё пылали, а середина уже выгорела, образовав раскалённый до оранжевости свод, и по этой оранжевости лёгкими тенями пробегали фиолетовые языки пламени. Лежащие рядом поленья, покороче и потоньше, чем бревно-великан, уже отгорели. Они ещё сохраняли форму, но красные тела их уже подёрнулись серой, узорчатой, как лишай, золой, и исходили последним теплом, готовые рассыпаться в сизый прах.

– Знаете что, – Максим неслышно отодвинул скамью и встал, – вы тут сумерничайте, а я пойду Инну поищу, – и сразу за дверью, словно слова его были давно ожидаемым сигналом, раздался свежий голос: «Я здесь, я пришла», – потом что-то упало, зазвенело – и, рывком отворяя дверь, в комнату вошла Инна.

– Ой, как у вас уютно, – заворковала она с безмятежной интонацией. – А я заблудилась. Вначале церковь рисовала, потом закат, а потом бросила. Здесь луна такая сумасшедшая – красная, круглая. Апельсиновая. Я всё бегала, бегала… У речки туристы-байдарочники. Они меня накормили. И напоили немного. А на дорогу меня бабушка вывела. Она на лугу коней пасла. Ласковая такая бабушка, всё мне рассказывала, рассказывала…

– Тише, пожалуйста, Тимку разбудишь, – строго сказал Максим и сел, оперев лоб на сомкнутые пальцы, словно отгородился от всех.