Лето прошло

Когда стало ясно, что тянуть больше нельзя, что нищета уже взяла за горло, оказалось, что троечный японский язык потерян безвозвратно, а неплохого английского недостаточно для достойной работы. Лидия Павловна не владела компьютерной грамотой и не обладала проворством, необходимым для саморекламы и конкурентной борьбы. Отец отошел от дел, лишился лучших связей и сумел пристроить дочь только в Библиотеку иностранной литературы, одновременно поставив вопрос ребром: разводиться! Лидия Павловна не была ни спасательницей, изо всех сил вытаскивающей тонущего мужа из пучины, ни хладнокровной предательницей, отталкивающей раненого ногой и смело шагающей к новому будущему, и поэтому выполнила приказ отца со страхом и облегчением, развелась и переехала с сыном к родителям. Так она и прозябала до тех пор, пока в гостях у подруги не познакомилась с Анатолием Петровичем. Он сам предложил ей уйти с работы. Теперь она жила хорошо, сыто и тепло, хотя и не роскошно, и с удовольствием ругала власть имущих и олигархов.

– Вот что, Лида. Я думаю пригласить на днях Гаспаряна в гости. Да хоть бы в эту субботу. С женой. Она ведь может Сондру, то есть Свету сыграть. Я завтра ему позвоню. Закину удочку, расскажу про «Американскую трагедию». Они обязательно клюнут! Ты уж подумай, чем их угостить. Надо что-то изысканное, легкое. Может, рыбу? Только без майонеза. У Гаспаряна проблемы с печенью. А как там с обедом? Скоро?

Анатолий Петрович в приподнятом настроении удалился в кабинет. Стол-долгожитель с прорванным зеленым сукном. На нем когда-то стояла уродливая лампа с помятым железным светло-зеленым колпаком. Под нее ложился рыжий кот, который недовольно мемекал, когда зажигали свет. В те времена Анатолий Петрович сидел за столом на жестком деревянном стуле. Теперь вместо него кожаное кресло на колесиках, слишком большое, слишком черное. Сделанные на заказ еще при социализме книжные стеллажи со стеклом – признак тогдашнего благополучия. Мимо вдруг прошли призраки первой жены и маленького сына. Анатолий Петрович не стал их рассматривать, а сделал пару шагов и достал желто-серую книжку. «Три апельсина». Итальянские сказки. Издание 1960 года. Книжка из детства самого Анатолия Петровича, поэтому бывшая жена не забрала ее с собой, когда от него уходила, хотя эти сказки читались их общему сыну. Анатолий Петрович наугад перевертывал пожелтевшие шершавые страницы, рассматривал черно-белые чудесные картинки. Вот и сказка, давшая название сборнику. «Три апельсина». Принц, ставший на одно колено, чтобы подарить маленькой фее свое кольцо. Принц на коне, и перед ним прекрасная девушка, протянувшая в тоске руки. (Стоит на седле на том же коне, не падает!) Целой реки не хватило, чтобы утолить ее жажду. Анатолий Петрович зачитался. «Лицо ее было нежнее цветка апельсинового дерева, глаза зеленые, как завязь плода, волосы золотые, словно кожура спелого апельсина». Это уже о третьей, последней принцессе.

За ужином Анатолий Петрович рассказывал пасынку Юре о «Русско-американской трагедии». Он всегда с нетерпением ждал, когда Юра вернется из института или салона мобильной связи, где тот подрабатывал. Никогда не расспрашивал об учебе, делах, а рассказывал сам – о своем. Долго, подробно, страстно. Юра слушал внимательно, почтительно, задавал правильные вопросы. Лидия Павловна подавала на стол, убирала грязные тарелки и смотрела на мужа и сына с умилением. В основе этого чувства лежала не столько радость за близких ей людей, нашедших общий язык, сколько облегчение. Ей не надо было больше нести ответственность за сына.

Трудные годы обнаружили ее неспособность служить опорой кому бы то ни было. Заброшенный Юра, которого слегка воспитывали мать и бабушка, каким-то чудом не свихнулся и превратился в нормального парня без вредных привычек, любящего мать и уважающего отчима. Учился на менеджера в педагогическом институте. Он явно пошел в правильного деда и был похож на него белесыми бровями и ресницами и щелью между передними зубами. Где-то внутри дремал романтизм, выразившийся у деда в экзальтированной любви (ненависти) к Японии.

Лидия Павловна не призналась бы даже себе, что любит сына не с тем самоотрицанием, которое помогает матери найти смысл жизни в тяжелых испытаниях. Он слишком долго соединялся в ней со страхом за него и еще больше – за себя в чуждой роли защитницы. И когда появилась возможность расслабиться, было уже поздно избавляться от рефлекса отторжения, отодвигающего вместе с сыном предчувствие беды. Лидия Павловна удачно притворялась. Обнимала Юру, называла его «сыночек», и тот не замечал подлога, не чувствовал стены, которой всегда отгораживалась от него мать.

Вот и сегодня, заметив, что Юра пришел домой, светясь от радости, она не спросила о ее причине, а просто улыбнулась и пошла готовить ужин.