Лето прошло

При ярком свете люстры смуглость Гаспаряна над странным высоким двойным воротником темно-синей рубашки обернулась нездоровой желтизной, которая вкупе с сединой особенно бросалась в глаза по контрасту с молодым нежным лицом Виктории. Лидия Павловна испугалась, что зря приготовила лосося. Жирновато для режиссерской печени.

Сокольские ели много и жадно, заговорщицки-семейственно накладывая друг другу то буженинки, то грибочков. Гаспарян не притронулся к закускам и донес до рта только пару вилок картофельного пюре, поданного к рыбе. Виктория ломалась, жеманно изгибала кисти с приборами, но еда исчезала с ее тарелки быстро и как бы сама собой. Анатолий Петрович или лихорадочно поглощал все подряд, не замечая вкуса, или сидел, откинувшись на кресле, и разминал между пальцами хлебный мякиш. И как будто готовился к чему-то. Лидия Павловна то и дело бегала на кухню и тревожно оглядывала стол.

На громогласное «Пить или не пить, вот в чем вопрос! Ха-ха-ха! Пить, друзья мои, пить!» Сокольского, потянувшегося за бутылкой водки, Анатолий Петрович встрепенулся и победно оглядел присутствующих:

– А кстати! Быть или не быть? Ну-ка, проверим, кто Шекспира читал внимательно? Кто как эти слова понимает?

– Ну, как… Бороться, противостоять – это быть. А не быть – значит плыть по течению, подчиняться. – Сокольский усмехнулся и пожал плечами.

Виктория молчала и загадочно улыбалась. У нее, собственно, Анатолий Петрович не спрашивал. Как не спрашивал и у Лидии Павловны. Да к ним и никто в тот вечер не обращался. Но по разным причинам. Хозяйку дома просто не замечали. Разве только жена Сокольского Марина интересовалась рецептом соуса или восхищалась рыбой. А Викторию слишком замечали. Молодое красивое существо в белой дорогой блузке с воланами, с гладко причесанной рыжеватой головкой, ослепляло настолько, что от него отводили глаза. Марина игнорировала Викторию с ненавистью. Сокольский и Анатолий Петрович – из самолюбия и инстинкта самосохранения мужчин, не могущих по возрасту и материальному положению рассчитывать на интерес к себе таких красавиц. Лидия Павловна рассматривала Викторию исподтишка и приятно удивлялась: выглядит на все свои двадцать восемь лет. Щеки потеряли округлость, волосы явно подкрашены, в уголках глаз ежатся первые морщинки. А какой Виктория была десять лет тому назад! Как любовался, как гордился ею Гаспарян, снимая в первый раз в своем фильме! Лидия Павловна совершенно забыла его содержание, но отчетливо видела безупречное тело с маленькой грудью, много раз по поводу и без повода заполнявшее экран.

Печальный жирно-красный рот приоткрылся в нетерпении, выдвинулась вперед куриная головка старухи-блондинки с бархатным обручем-хохолком – Марина, неожиданно оживившись, собралась вступить в шекспировский спор и даже успела выкрикнуть:

– Ах, да нет, совсем не так! Послушайте! Правильнее – жить или не жить!

Но бдительный Анатолий Петрович, испугавшись конкуренции, заглушил ее мощно и бесповоротно:

– Проиграли, все проиграли! Ну, слушайте, как на самом деле. Быть или не быть? Быть – значит остаться в живых, подчиняясь несправедливости. А не быть – восстать и погибнуть. У Шекспира выбор между борьбой и соглашательством – это выбор между смертью и жизнью. Борьба – это обязательно смерть, даже самоубийство! Да я вам сейчас принесу, покажу это место…

– Господи, ты еще «Библию» принеси! Давай, давай, будем год читать, рассуждать. Потом соорудим года за три артхаусовский шедевр и соберем тысяч пятьсот рубликов в прокате. На бутерброд без масла хватит.

Гаспаряну, которому недавно поставили диагноз «рак простаты», категорически не понравилась ни тема разговора, ни учительский тон Анатолия Петровича. Спокойно рассуждая о жизни и смерти, Анатолий Петрович демонстрировал преимущество человека, собравшегося жить еще очень долго. На стороне жизни были и его глупая толстозадая жена, и жалкая чета Сокольских. Ненавистные живые людишки! Как ему не хотелось сюда приходить! Но прийти надо было обязательно. Надо было работать, жить ради Виктории, успеть раскрутить ее карьеру. Приходилось зависеть от сценаристов, вроде этого ничтожного Рогова, от жирной рыбы его жены.

Все испугались гнева Гаспаряна, рассердились на Анатолия Петровича и обрадовались новой безопасной теме. Никто не любил артхаус.

– Признаться, я никогда эту заумь не уважал, – пробасил Сокольский. – Вот на днях дочь Алена привезла на дачу Джармуша. «Посмотрим, папа, вместе. Обязательно надо посмотреть». Ну, посмотрели. Бред какой-то. Два парня, одна девка. Идиоты какие-то. Все черно-белое, противное. И непонятно: чего они вместе, чего друг за друга цепляются? Любовь, что ли, такая?

– Я понимаю, при социализме был Тарковский, – втиснулась в разговор Марина, недовольная упоминанием об Алене, дочери Сокольского от первой жены. – Это было что-то штучное, индивидуальное. А теперь расплодились эпигоны…