Лето прошло

– Ты ведь нас презираешь, правда? Мы же такие примитивные, к высоким чувствам не способные. Ты думаешь, что мы слепые, а ты зрячий. Так вот, можешь ты себе представить, просто представить, что как раз наоборот…

Осеклась. Еще один полет огонька.

Уже подойдя к двери, выпалила страстно, злобно:

– Ты спроси Катю, где она была вчера в восемь вечера!

Вот дура! Отлегло от сердца. Зависть.

– Как где? У матери. Как раз в восемь позвонила и сказала, что выходит. В девять была дома. Это ты к чему?

Но Кира уже зашла в дом.

На обратном пути посреди смеха и передразнивания Потаповых Митя вдруг вспомнил:

– Почему ты продолжаешь дружить с Кирой? Она же от недостатка мужских гормонов совсем озверела. Предложила мне тебя спросить, что ты делала вчера в восемь вечера. А ты ей улыбаешься и в щечку целуешь.

– Во-первых, с ней дружу не я, а твои Потаповы. Во-вторых, навозную кучу, как известно, лучше не трогать, а то вони не оберешься. И странно, Митя, что ты поддаешься на примитивные провокации.

Обижаясь, Катя сжимала губы, стирая улыбку Януса. Мите стало стыдно и очень хорошо.

Все же оно наступило. В конце сентября, когда его уже почти не ждали. И все ошалели, опьянели и принялись впитывать в себя тепло и свет, не думая ни о вчерашнем дожде, ни о завтрашнем морозе. Инна как-то сказала, что в Америке оно называется «индейское лето». Это значит – мустанги, орлиный профиль, спокойное наслаждение последней лаской года и хладнокровное предвидение зимы. А у нас – бабье слезливое безрассудство: ах, страшно грядущего холода, а поэтому лучше захмелеть, забыться, и плясать, и жить на всю катушку.

Кто-то наверху опять запустил маховик мучений. Когда умирала бабушка, были минуты и даже часы освобождения от боли. Но и тогда не разжималась железная хватка и не отпускал ледяной взгляд. Как сейчас! Инна заботливо сказала по телефону: «Главное, старайся отвлекаться. Смотри по сторонам, активно смотри, замечай детали. И ни в коем случае не копайся в себе».

Насмехаясь над мудрым советом, жестокий кукловод развернул его глаза к рулю, к лежащим на нем костлявым кистям с набухшими венами, к узловатым пальцам. Уродство, недостойное любви. Бабушка говорила: «Митенька, какие у тебя красивые руки. Как у пианиста или хирурга». И тотчас же глазницы набухли влагой, и он заставил себя послушаться Инну.

С василькового неба падают желтые листья. Ветра нет, березы далеко, по краям шоссе и словно ни при чем. Так падает снег или пепел.

Можно рассматривать машины. Вот вмятина, а в ней фара, замотанная скотчем. Фару можно починить, а душу? Фу, как пошло! Вот овчарка жарко дышит в открытое окно. Собака – самое верное существо на земле. Долой и ее, и прочие пыточные подробности. Есть еще спасительная даль.

Рекламная зелень луга. В кромку леса удачно вписаны кирпичные дома. Солнце, небо. Без полутонов. Пейзаж внушал, приказывал: улыбайся, наслаждайся! В этих домах не могли жить несчастливые люди. И в машинах на загруженном шоссе сидели счастливцы. Конечно, они попадали в переделки, их обманывали, обкрадывали, разочаровывали, но уже в разгар страдания они предчувствовали его конец, и рубцы от ран только прибавляли им мудрости и спокойствия. Воздух переполняла трескотня мудрецов, делящихся печальным, но живительным опытом. «Когда он меня бросил, я думала, что сойду с ума. А теперь я говорю ему спасибо». «Оказалось, ей были нужны только мои деньги. Теперь стану осмотрительнее». Ну да, потому что все те, кто так легко утешался, так же легко предавали друг друга. Умчавшаяся овчарка в окне примет миску из чужих рук.

Весь мир управляется этим правилом. Нет, он существует благодаря ему. Это правило и есть жизнь. Но как быть тому, кто не в состоянии ему следовать? Не «не хочу», а «не могу».

Он сидел в маленькой черной субмарине и видел в иллюминаторе луга, дома, людей и собак, ухитрившихся приспособиться к давящей глубине. Подводный мир пульсировал, умирал и оживал. Кого-то съедали, кто-то пристраивался под чужой плавник. А он задыхался в тесной капсуле, расходуя последний кислород. Можно дождаться удушения, а можно открыть люк и быть расплющенным свинцовой тяжестью.

Там, за стеклом, вместе со всеми – не с ним! – была его Катя. Он и не подозревал, что у нее тоже есть жабры.

Истошные сигналы сзади и сразу же сбоку. Еле успел вывернуть руль. В соседней машине – испуганно-злые лица. Как окончательный приговор – палец, ввинчивающийся в висок.

Палач подтолкнул к дыбе, и Митя безнадежно сдался боли.