Лето с Бодлером

Любовь и слабость французов к военным метафорам. <…>
Воинствующая литература.
Закрыть собой брешь.
Высоко нести знамя.
Высоко и крепко держать знамя.
Ринуться в схватку.
Один из ветеранов.
Вся эта победоносная фразеология относится, как правило, к болванам и бездельникам из кофеен. <…>
Боевитые поэты.
Литературный авангард.
Такая привычка к военным метафорам свидетельствует об умах не столько воинственных, сколько склонных к дисциплине, то есть к соглашательству, то есть об умах, от рождения раболепных <…>. [80]

Бодлер, извечный нонконформист, станет воителем особого склада. В детстве он хотел быть «папой римским – но притом папой военным». А истинные художники, его герои, – это солдаты-мизантропы, завоеватели-одиночки, объединенные верой в идеал. «Вы истинный воин и заслуживаете чести войти в состав священного воинства» [81], – писал он Флоберу в январе 1862 года. Бодлер принял решение сражаться в одиночку, и прежде всего против себя самого, по примеру Делакруа: «Человеку, наделенному таким мужеством и такой страстью, самые захватывающие поединки приходится вести с самим собой» [82].

16 Эдуар Мане

Бодлер и Мане часто встречались в кафе на Бульваре и были друзьями; у них было много общего. Оба происходили из буржуазной среды, оба были денди и невольными преобразователями искусства; в творчестве они бессознательно стремились к разрыву с прошлым. Когда Бодлер в 1861 году выдвинул свою кандидатуру во Французскую академию – после осуждения Цветов зла в 1857 году, – его легкомыслие удивило всех: «Если все стекла высокочтимого дворца Мазарини не разлетелись на тысячу осколков, – заметил один из журналистов, – следует полагать, что бог классической традиции почил навеки и погребен».

А Мане из года в год отправлял свои работы в Салон изящных искусств и будто не понимал, почему они провоцируют скандал, как случилось с Завтраком на траве (Орсе), выставленным в Салоне отверженных в 1863 году, или с Олимпией (Орсе) – последнюю всё же приняли в официальный Салон 1865 года, но публика ее освистала, а газетные критики жестко высмеяли, что очень задело художника.

Он написал Бодлеру, жившему тогда в Брюсселе, – так советуются со старшим товарищем, пережившим схожие испытания:

Как бы мне хотелось, дорогой Бодлер, чтобы Вы были сейчас рядом; на меня изливаются потоки брани, в такую переделку я прежде не попадал. <…> Мне хотелось бы услышать Ваше здравое сужденье о моих картинах, поскольку все эти вопли раздражают, и кто-то, очевидно, заблуждается – или они, или я.

Потрясенный злобными нападками, Мане утратил уверенность в себе и поделился сомнениями с Бодлером; но ответ, казалось бы, не слишком обнадеживал:

Мне надобно еще поговорить с Вами о Вас самом. Надобно постараться показать Вам, чего Вы стоите. Ваши притязания поистине нелепы. Над Вами насмехаются, Вас раздражают шутки. Вам не умеют воздать должное и т. д., и т. д. Полагаете, что Вы первый, кто оказался в таком положении? Вы думаете, что Вы более гениальны, чем Шатобриан или Вагнер? Однако над ними ведь тоже много смеялись? Они от того не умерли. И дабы не слишком тешить Ваше тщеславие, скажу, что оба – Шатобриан и Вагнер – это образцы для подражания, каждый в своем роде, при этом они оба находятся в окружении, необычайно богатом талантами, а Вы, Вы всего лишь первый среди царящего в искусстве Вашем упадка. [83]