Летучий корабль

— Ты балетных мелко не кроши, — сказал Павел. — Они по двадцать четыре часа в сутки балерину таскают и толченое стекло из пуантов выковыривают. А переделка… надо проводить работу над ошибками, — он чуть не поперхнулся, роняя их ключевой оборот и напоминая об исконно его, Павла, обязанности. Игорь, обняв бутылку бледными пальцами, налил еще, а Павел поднял стакан.

— Как говорил наш Андрюша, — чтобы бараны не летали, а орлы не падали?

Друзья чокнулись, и Игорь предложил:

— Так иди на "Сухой". Вместо Рима и Барселоны будешь летать на Ахтубу.

Павел покачал головой.

— Не пугай меня родиной, я не боюсь. На "Витязе" все свое. Я все застал, все видел — как самолет убивали… американцев даже выписали — сами не справились.

Игорь поджал неестественно узкие губки. Его нос, в юности безукоризненно прямой, сейчас смотрелся крючковатым. Волосы, из которых всегда живописно торчал клок, прилизанно лежали на черепе.

— Опять двадцать пять. Нечего было убивать.

— Вот и нет, — на Павла накатил слепящий приступ жалости к больным и бесконечно родным глазам. — Мне говорил знакомый… что Морозов с Тагировым… скрыли часть работ…

Он перевел дыхание, выплюнув запретные слова и почувствовал, как сердце сперва оборвалось, а потом заколотилось изо всех сил, но Игорь только сморщился в ответ.

— Твой знакомый запойный или курит? Тагиров, конечно, при Морозове не высовывался, но без тагировской конторы в девяностые ни один чих не обходился… она все процессы организовала и возглавила. Конечно, приятно тешится сказками… но у тебя дурная карма — слушать придурков, — невидящие глаза сомнамбулически уставились на Павла. — Если бы ты слушал таких людей, как я, — рубленая фраза прозвучала из глубин души, где все было взвешено, измерено и расставлено по полочкам. — Был бы в шоколаде…

— Ну, да… — согласился Павел, снося оскорбительное определение.

— Давай на другую тему, — произнес Игорь, сложив губы трубочкой. — Не порть вечер… иногда из тебя, Паня, пролезает что-то подлое… черт с тобой, давай о самолетах.

Они заговорили о самолетах, как говорили много лет назад: перебивая друг друга и обрывая мысль на полуслове в уверенности, что собеседнику все понятно с невысказанного намека, — но на кухне появилась Люба и заявила:

— Я хочу есть.

Павел понял, что пора прощаться, — пока счастливый любовник звонил, вызывая водителя для Павла, тот уже натягивал ботинки в прихожей.

Выйдя на улицу, он свободным шагом спускался к машине, которую оставил у перекрестка. Был свежий вечер с резкими красками, предвещавшими похолодание. Навстречу молодая женщина вела девочку, которая еле справлялась с гимнастическим обручем; Павел посторонился. Наклон головы вызвал у него странный недуг — потемнело в глазах, запрыгало сердце, и Павел ждал, когда пройдет сердцебиение. Его, в приливе настроения, не волновала хвороба, которая в другое время напугала бы: возраст… все возможно… трое одноклассников умерли от сердечных болезней… родителей жалко — а так… Он стоял, перебирая недобрые знаки и стараясь не замутить переполнявшей его радости. Восторг от разговора с Игорем фильтровал скверные впечатления: от пугающего Игорева вида, от его болезни, от распутной Любы и от того, что он едва не проговорился, рассказав Игорю то, о чем не имел права рассказывать. Он, давно не заглядывая за нерушимые печати, позабыл, что там находится. Возможно, ему приснилась ночная сцена в предбаннике витязевского корпуса. Приснились удары пишущей машинки, косой луч света, который падал из двери морозовской приемной, взгляд налитых кровью морозовских глаз… Из-за иллюзорности всплывшего видения Павел уже не верил собственной памяти — пригрезилось с голодухи и от безысходности… бывает. Но тогда — сбитый с толку Павел потряс головой — откуда взялся подделанный отчет? Не могли же визионеру-технарю так затейливо присниться и Машин торт, и палец в масляном креме, и испачканная страница — семьдесят восьмая, — и рисунок три-один… Сердцебиение прекратилось, в глазах потемнело — Павла накрыло ощущение полета над ялтинской набережной, заливаемой штормом, и он обреченно, как в предсмертном вымысле, понял, что самолет — это он, и что самолет летит… Сразу все прошло; Павел очухался, посмотрел на автомобиль в конце переулка и широко раскрытыми глазами проводил по московскому небу самолет, которого никто, кроме тронутого фаната, не видел. Крылатое существо мерцало в переливах мягкого воздуха, в пульсации, резонировавшей в солнечном сплетении, в трепете березовых листьев, в пыли, взбитой ветром, и Павел понял, что мечта улетает прочь от глупца, который предал ее — навсегда. Порыв ветра утих, тонкий голосок позвал:

— Ой! Мужчина-мужчина-мужчина!..

Павел увидел худенькую девушку, которая, кажется, попадалась ему на глаза в проходной — среди толпы курьеров, выпрашивающих пропуска.

— Вы не из?… — она назвала знакомый квартирный номер. — Меня не пускают — жду, дозвониться не могу. Там вроде сестра… я беспокоюсь немножко.