Лев Спарты

Далеко внизу они были маленькими, но великолепными. Он приготовился к смерти, сидя у отвесной пропасти с рекой на дне. Он собрался уже сделать тот прыжок, который должен был покончить его счеты с жизнью, но каким-то образом те идущие от сердца слова, которые он сказал несчастной женщине и ее мужу, продолжали звенеть в его голове, и он так и не смог сделать последний шаг в бездну. Он шел целый день, питаясь оливками и дикими ягодами, утоляя жажду в горных ручьях. Теперь он смотрел на людей, которые были ему братьями, и потребность смыть кровью свой позор опять навалилась на него с новой силой.

Быть может, они убьют его, если он приблизится. Чем бродяжничать, пусть уж лучше будет так. А если он попросит у одного из гоплитов меч, чтобы броситься на него, неужели ему откажут? Скорее всего – да: умереть на мече почетно, а ему было отныне запрещено даже думать о чести.

– Теусер.

Голос из прошлого. Он напрягся, не в силах поверить, что уже страдает галлюцинациями, вызванными одиночеством. Прошлой ночью он пытался обнять Эллу во сне, прекрасно понимая, что она ему только снится. Слышать ее голос наяву было для него слишком большой мукой.

– Теусер…

Лучше умереть, чем еще раз услышать этот сладостный, навсегда потерянный голос.

Он прекратил наблюдать на марширующими гоплитами и катящимся за ними обозом и увидел ниже себя Эллу, карабкающуюся вверх с огромной связкой в руках. Теусер прищурил от яркого солнца глаза. Если он двинет головой – она исчезнет. Если он протрет глаза костяшками пальцев – ее видение пропадет. Но она продолжала подниматься, становясь по мере приближения все более и более реальной.

Теусер хрипло произнес:

– Зачем ты здесь?

Ей было трудно говорить. Ее плечи обвисли, а глаза налились тяжестью от усталости. В конце концов, она сказала:

– Потому-что мне ничего не нужно, если тебя нет рядом.

– Ты правильно сделаешь, если сейчас же отправишься домой.

– Я люблю тебя, – сказала Элла.

Он сделал над собой усилие, чтобы прогнать ее – прогнать на этот раз настоящую реальную Эллу, пока у него еще хватало на это сил.

– От того, кого ты любила, больше ничего не осталось. У меня нет чести, нет страны, нет семьи и имени. Ступай домой, Элла.

– Мой дом там, где ты. Я ушла из дома отца и не вернусь туда без тебя. Мы вернемся в Спарту вместе.

– Спарта больше не примет меня.

– Ты заставишь их принять тебя заново. Время пришло – я знаю это. Красный плащ не делает человека героем, на это способно только отважное сердце. И я знаю твое сердце лучше, чем кто-либо другой. Я хранила его рядом с моим столько лет.

Она начала возиться с тканью, обернутой вокруг ноши.

– Я принесла это для тебя.

Ткань слетела и солнце сверкнуло на полированном великолепии щита.

Теусер произнес:

– Мой щит…

– Помнишь ли ты, что говорит спартанская мать, давая сыну щит?

Теусер криво улыбнулся. За такое короткое время он конечно же не забыл знаменитые слова.

– И-ТАН И ЭПИ-ТАС, – пробормотал он.

– И-ТАН И ЭПИ-ТАС, – повторила Элла. – С ним или на нем. Победителем или мертвым. Ты был слишком маленьким, когда умерла твоя мать, поэтому его дам тебе я.

Она протянула щит.

– Возьми. Он может понадобиться тебе, чтобы оборонять меня по дороге.

– По дороге… куда?

– На край света, если потребуется, – ответила она, – я пойду туда, куда пойдешь ты.

Наконец он набрался храбрости и прикоснулся к ней. Ее губы затвердели от пыли, но когда он нежно вытер с них серый налет, они оказались такими же мягкими, как всегда, только теперь они были более требовательными и совершенно покорными.

Он снял легкий хитон с ее тела и был мгновенно захлестнут восхищением и всеобъемлющим желанием.

Каменистая земля стала им брачным ложем. Когда она закрыла глаза, то сделала это не из стыдливости, а потому, что лучи солнца били в них из-за плеча Теусера. Она выкрикнула свое наслаждение жесткому и яркому небу, когда он наконец взял ее и смял ее, и прорыдал ее имя. И этой ночью они узнали больше друг о друге в темноте, и они не замечали холода, и с первыми лучами рассвета посмотрели друг на друга взглядом, в котором отразились ужас и великолепие их знания.

В ту ночь старый Ксенафон и царь Леотихид тоже бодрствовали. И не молодая женщина Лампито стала причиной их бессонницы, несмотря на всю ее красоту. Втроем они просидели несколько часов, наполняя вином свои чаши и осушая раз за разом.

Многое было сказано, и Леотихид отяжелел от выпитого и от бремени того решения, которое требовал от него Ксенафон.

Ксенафон наблюдал за лицом царя, видя нерешительность в искривленных губах и в том, как тот хмурился своему отражению в чаше.

Эфор произнес успокаивающе:

– Я хороший спартанец. Много раз я сражался за мою страну. Два моих сына пали в бою, пронзенные афинскими копьями. Вот почему мне больно видеть, как Леонид поддается влиянию Афин.

– И все же, – Леотихид был наполовину пьян, но по-прежнему упрям и насторожен, – мы не можем сами принимать решения и держать их в тайне. Если мы собираемся их выполнять, то должны сообщить обо всем Леониду.

– Но не раньше, чем афиняне начнут сражаться, – сказал Ксенафон.