Лягушки

– В ней и теперь сплошные кислые щи, – печально сказала Антонова, явно утихомиривая себя, – кислые щи и дурь. Стало быть, и ярь её – наша, рассейская, синежтурская, то есть глухоманья и вовсе не веницейская…

– А ярь-то веницейская, – всё ещё сам с собой разговаривал Ковригин, – пришла к нам в век Марины Мнишек и Софьи, в век смущения и смешания времён…

– Да, вы, Александр Андреевич, начитанный человек, – произнесла Антонова, скорее всё же с усмешкой.

– В этом моя беда, – вздохнул Ковригин.

– Как бы эта начитанность, – сказала Антонова, – с фантазиями вашими да и с фиолетовыми туманами от реки не увлекла вас в чужие водовороты…

– Я человек осторожный, – сказал Ковригин.

– Мы с вами о Хмелёвой сейчас не говорили, – быстро произнесла Антонова. – Я вас ни о чём не предупреждала. Просто порассуждала о здравом смысле…

И отошла к Николаю Макаровичу Белозёрову и подружке Долли, словно бы получив от них неслышный сигнал.

А Ковригин стоял в одиночестве и о чём-то вспоминал. И не мог сообразить, воспоминание о чём ему сейчас потребовалось.

Лоренца, дошло до него, Лоренца! Или как там её? Курьер доставившая ему в Зыкеево урочище вёрстку из журнала «Под руку с Клио» и картонную коробку от Петра Дмитриевича Дувакина. Тогда он был удивлён малахитом её глаз. Когда это было? И было ли? Было. Неважно когда, но было. И вот теперь – удивление (или восхищение?) ярью-медянкой веницейской. С Лоренцой ещё были связаны соображения о женском пупке, нынче к случаю вовсе неприложимые, а потому и выброшенные из мыслей Ковригина.

Записку на тончайшей бумаге, возможно, папиросной (но существует ли нынче папиросная бумага?) Ковригин зажал средним и указательным пальцами левой руки, из-за чего рука была вынуждена производить движения механической куклы. Разумнее всего, посчитал Ковригин, заглянуть в бумажку можно было бы в туалете. И не откладывая. Вдруг слова в ней призывали его к немедленным действиям. Впрочем, понимал, что торопит его нетерпение и, возможно, та самая названная Антоновой дурь, какая возникла не в одной лишь дерзившей теперь актёрке.

Туалеты в замке занимали помещения здешних исторических отхожих мест, но пока соответствавали нравам и благоустройствам дня летящего, сверкали зеркалами и снимали дурные запахи евроблаговониями. В кабинке Ковригин спустил воду, оторвал клок туалетной бумаги, приложил к нему записку Хмелёвой. Вот что он прочитал:

«Д. А. А.! Ваша комната в башне сегодня под моей. Не закрывайте форточку. От четырёх до полпятого опущу послание. Надеюсь на Ваше благородство. Е. и М.»

Ковригин бросил клок туалетной бумаги в унитаз, хотел было отправить записку в плавание следом. Но решение это показалось ему бестактным и уж тем более – неэстетичным. И он без колебаний разжевал записку, а потом и проглотил её.

27

Так, думал Ковригин, так… «Д. А. А.!» Надо понимать, – Дорогой Александр Андреевич! Стало быть, уже и дорогой. Так… «Е. и М.» Как ни крути, а получается Елена и Марина. Занимательно. Не полагает ли девушка, отказавшаяся блистать нынче в шёлковом платье британской принцессы, что её намерены заточить в Маринкиной башне?

Занимательно.

Чужие водовороты. А рассуждения Веры, Веры Алексеевны Антоновой, названной Хмелёвой опекуншей, вроде бы относившейся к нему, Коригину, доброжелательно, о здравом смысле?

Не забудем о здравом смысле.

Но и водовороты влекут. Он, Ковригин, осторожный, однако не трус.

Ладно, посмотрим, решил Ковригин.

А застолье в Рыцарском зале, пожалуй, утомилось или ожидало нового сюжетного поворота. Слух прошелестел, мол, через полчаса фейерверки с винными фонтанами. Слух этот вызвал неизбывность оживления. Оказавшийся рядом с Ковригиным Пантюгрюеша-Пантюхов с высохшими уже и взлохмаченными кудрями посчитал, что после винных фонтанов наверняка какой-нибудь вандейской бурды или хуже того – шампанского всех сморит и его тоже, а потому надо заполнять утробу не пропавшими пока со столов яствами и напитками. При этом ещё и потребовал:

– Лебедей запечённых несите!

И ведь не принесли.

Ковригин пытался обнаружить где-либо «Е. и М.», понять её состояние и даже подать ей сигнал, мол, прочитано, ощутить и её отношение к этому сигналу, но ни в одной из людских стаек Хмелёву не углядел. Это его расстроило.

То есть теперь Ковригина волновало не только присутствие вблизи него Хмелёвой, но и её отсутствие. Без неё Ковригину было скучно и одиноко. Остальные люди стали ему безразличны.

Дурь, милостивый государь, сказал себе Ковригин, именно дурь!

Служитель в коричневом сюртуке подал Ковригину конверт с номером и ключом его гостевой комнаты. Тут же рядом с Ковригиным оказались Натали Свиридова и её синежтурские почитательницы – Ярославцева и Древеснова. И Пантюхов с Сутыриным.

– Башня Северо-восточная, Часовая, – огласил Ковригин для любопытствующих, – опочивальня № 19. Бывшая комната гувернёра дофина.

– Какого ещё дофина? – удивился Сутырин.

– Надо полагать, французского…

– А моя опочивальня семнадцатая! – обрадовалась Свиридова. – Будем пробираться друг к другу со свечами! А вокруг – Монтекки и Капулетти! Да не пугайся ты, Сашенька! Я шучу!