Лягушки

Извинился, с бокалом, видимо, всё же шампанского, принялся обходить стайки гостей, по необходимости выслушивать мнения и наверняка комплименты, пригубливать напиток, в общем – соблюдать этикет, причём скорее корпоративный, нежели придворный. Гоша Холодцов напрасно укорял Ковригина в сегодняшней якобы неспособности быть объективным наблюдателем. Всё Ковригин видел. Кое-чему и удивлялся. Скажем, отчего гости, будто бы от Острецова не зависящие, и даже столичные огурцы из комиссий перед ним заискивали. Попихин с Гошей Холодцовым сразу же стали распушенными крыльями чиновницы Половодьевой и волоклись с ней по этапам хозяйского маршрута соблюдения приличий. Но при Острецове была и своя свита, трое или четверо кравчих, последним в их охвостье суетился Виссарион Цибуля-Бульский, желавший существовать Цибульским. На Цибульского то и дело сваливались указания кравчих, и он, сгибаясь половым в трактире, углатывал указания, а то и что-то записывал в блокнотике или же подтаскивал к временным собеседниками Острецова на подносе напитки или яства. «Не тот стиль! Не тот стиль! – сокрушался Ковригин. – Неужели Острецов забывает, что приём происходит в замке, а не в шинке. Или ему и такую шваль держать при себе приятно?..» Но одно Острецову было нынче явно неприятно. Деликатно-вежливое выражение его лица изменялось, как только он взглядывал в сторону актрисы Хмелёвой. Оно становилось хмурым. А приглашённая в замок актриса Хмелёва веселилась, кокетничала с окружением, выглядела, пожалуй, излишне возбуждённой, возможно, по причине снятия автобусных ознобов горячительными влагами.

«Нет, подходить я к ней не стану, – решил Ковригин. – Одобрение своё я ей высказал. И хватит. Остальное – блажь. Не хватало ещё попасть под чьи-то чары!» Последнее соображение показалось Ковригину чересчур пафосным и взятым у кого-то из девятнадцатого века. Не у героев ли Гофмана? Попасть под чары!

Мокрые, но весёлые прошли мимо Ковригина Пантюхов с Сутыриным, видимо, возвращались к червонной звезде чёса – Натали Свиридовой. Но вблизи Ковригина остановились.

– Зря ты, Караваев, не пошел с нами, – заявил Панюхов.

– Ковригин, – поправил Пантюхова трагик.

– Ну, пусть Ковригин! – Пантюхов стряхнул с черных кудрей воду. – Да хоть бы и Батонов. Или даже Плюшкин. Всё одно – из отдела хлебо-булочных изделий. Зря ты не пошёл с нами в бассейны. Вода в них подогрета. И зря ты пялишься на… Нам известно, на кого! Ты тут нищий студент, он же резонёр Петя Мерлузов в имении барина Великатова.

– Пантюгрюэль, – возложил руку на плечо Пантюхова Сутырин, – ты рисуешь неведомые миру картины!

– И уж тем более тебе, Ковригин, не стоит волновать нежнейшей души Наташеньку Свиридову. Мне бы твои годы… И я бы писал сонеты… – то ли капля с волос потекла по щеке Пантюхова, то ли из левого глаза артиста была исторгнута чувственная слеза, но сейчас же элегическое состояние Пантюхова было отменено: – И мой тебе совет, Ковригин, побереги себя этой ночью. Задрай дверь своего гостевого пристанища и не вздумай открывать окна. Разведка донесла – к утру рассвирепеют привидения.

– Понятно, – сказал Ковригин, – раз замок, то как же без привидений? Но откуда известно, что они рассвирепеют?

– Не имею права открыть это, ваше превосходительство! – вытянулся перед Ковригиным Пантюхов и большой палец приставил к виску. – Но вам открою.

И он зашептал на ухо Ковригину:

– Нас вербовали.

– То есть?

– А то и есть! За мзду, и отнюдь не бюджетную, вербовали сыграть кое-каких привидений. Это нас-то, с императорских подмостков?

– И что же вы? – спросил Ковригин. – Мзда-то небось весь ваш чёс перекроет!

– Да хоть бы в сто раз перекрыла! – взревел Пантюхов. – Это, может, наш генерал Люфтваффе Головачев согласился. Ему бы только свою рожу в задумчивости предъявлять крупным планом. Он, может, сейчас форму примеряет от Пол Пота. Или щёлкает зубами Дракулы. Ночью залетит к тебе в форточку, а ты, Ковригин, не дрейфь, заготовь для него стакан томатного сока. А впрочем, может, он и утонул… Ты не видел, Сутырин? – Не видел, – сказал Сутырин. – Он нырнул за шпротой, а мы уже уходили…

– Мы же с Сутыриным отказались. Шиш вам! Я заявил: «Не хочу играть в крепостном театре!».

– Какой же здесь крепостной театр? – возразил Ковригин.

– Крепостной театр и есть! – воскликнул Пантюхов. – И Параша Жемчугова подобрана!

Ковригин не мог не заметить, что при вскриках Пантюхова господин Острецов (ну, и люди при нём) взглядывал с явной укоризной на пылкого говоруна, будто бы и не комика, а смутьяна и расстригу.

– Пантюгрюеша, – в некоем смущении, но и ласково произнёс Сутырин, – всё ты смешал в кучу – и Дракулу, и готические привидения, и аленькие цветы, и Александра Николаевича Островского. Тут жанровые и смысловые несовпадения.

– С детства мечтал сыграть Варлаама, – вздохнул притихший Пантюхов, – а мне всучили роль Мисаила! Ковригин, почему в твоей пьесе нет Варлаама?

– Пушкин обокрал, – сказал Ковригин. – Сукин сын. А потом и Мусоргский.

– Ну да, – кивнул Пантюхов. – Тебя обокрал Пушкин, а ты обокрал Блинова.