Лягушки

Валялся на кровати, заснуть не мог. Лезли в голову соображения о том, что случилось в Журинском замке и зачем он, Ковригин, понадобился Острецову в деле, какое Острецов мог уладить сам. Разыграно ли было представление со звуковыми эффектами, или же Острецов и впрямь уверил себя в том, что в камнях замка страдает Хмелёва, неизвестно кем туда определённая? Но всё-таки зачем Острецову он-то, Ковригин? Проверить, не причастен ли к некоему заговору злыдней и не подскажет ли, оговоркой или действием каким, где нынче прячется Хмелёва и что затевает? И ещё. Даже если ситуация с Хмелёвой Острецову была ясна, с помощью Ковригина, его якобы способностей и тетрадок его отца, можно было разузнать о тайнах дворца нечто такое, что мучило Острецова и казалось ему чрезвычайно важным, но будто не подлежало открытию. Или снятия печати. И вот теперь, видно, открылось. Ковригин вспоминал, как загорелись глаза опечаленного было Острецова при известии о чуть ли не бунте Питсбурга, пожелавшего не уходить с места, где нутро его почуяло. И от сведений о системе зеркал. Тут, казалось, мгновенно были забыты всякие Хмелёвы и Древесновы. «Вот ведь втемяшилось чудаку! – подумал Ковригин. – Какие печати тайны я могу снять? Ну, может, в случае с отцом нечто сошлось… Да и то при подсказках его памяти, сюжетов его игр в клады и его чертежей…» Тут губы Ковригина снова растянула зевота, он повернулся лицом к стене и задремал.

Разбудили его вспыхнувшая люстра и цокот тонких и высоких каблуков. Ковригин поднял голову и увидел над собой Свиридову.

– Какие мы невоспитанные! – заявила Свиридова. – На чистой свежей постели – и в грязных ботинках. – Чего тебе надо? – то ли испуганно, то ли угрожающе произнёс Ковригин.

Он посмотрел на ноги. Грязных ботинок на них не было. Ботинки, чистые, стояли на коврике. Стало быть, Свиридова ему приснилась. Он закрыл глаза.

– Надо – оттрепать тебя за уши.

Крепкие пальцы взяли в полон левое ухо Ковригина и начали если не крутить его, то хотя бы мять, вызывая протестующее рычание наказуемого, потом пальцы стали мягкими, нежными и ласково прогулялись по лицу Ковригина. Прогулка эта не отменила рычание Ковригина. Он привстал на локтях, повторил:

– Что тебе надо?

– Это уже грубо, – сказала Свиридова, отвела руки от лица Ковригина. – Я не ожидала от тебя такого к себе отношения…

– Хорошо хоть, ты посетила меня нынче не в халате… – Я держала тебя за более интеллигентного человека, – глаза Свиридовой повлажнели. – Поговорила с Дувакиным, бросилась в Синежтур, а ты…

Замолчала. Не сообщила, почему она бросилась в Синежтур после разговора с Дувакиным и зачем. Произнесла уже строго, деловой женщиной:

– Ну и как, спас ты свою Хмелёву?

– Спас! – прорычал Ковригин.

Ему бы успокоиться, оценить и принять ласку рук женщины, а он будто бы оборонялся, ощетинился противотанковыми ежами, понимал, что он не прав, но от этого ещё более и более сердился на себя и на женщину, оправдывая себя боязнью уступить ей, её временной блажи, уверял её в лицемерии или хотя бы в лицедействе, неизвестно чему сегодня служащем. А потому он в целях самозащиты и рычал на неё. И главное – чего она действительно вломилась к нему, в его самодержавье, а может, и в его сон? Из сна-то её следовало гнать немедленно!

Ковригин закрыл глаза. Снова повернулся к стене лицом.

– Очень учтиво, – сказала Свиридова. – Ну, и как Хмелёва?

– Здорова, бодра, выучила новую роль, – пробормотал Ковригин.

– Рада и за тебя, и за неё, – сказала Свиридова. Потом добавила, уже по-домашнему, по-бабьи: – Было опасно, да, Сашенька? Пётр Дмитриевич очень беспокоился за тебя, мол, в опасную затею ты ввязался… Вот я полетела в Синежтур…

– Зачем?

– Чтобы помочь тебе и уберечь тебя…

– Этот Пётр Дмитриевич – балабол. Он-то и уговорил меня способствовать поискам Хмелёвой. И ты зря…

– Хорошо, – произнесла Свиридова снова державным голосом. – Хорошо. Будем считать, что я приехала по делам. Меня всадили ещё в какой-то Общественный Совет, и я среди прочего обязана курировать гастроли театра Верещагина. Слава Богу, Хмелёва нашлась, осложнения отпали. Завтра же вернусь в Москву. Надеюсь, ничто меня здесь не удержит.

Именно «удержит» было произнесено, а не «задержит». И Свиридова явно ожидала теперь слов Ковригина.

– Хмелёва не нашлась, – сказал Ковригин.

– То есть как?..

– В застенке сидела дебютантка Древеснова. Её и спасли. Если, конечно, ей требовалось спасение.

– А где же Хмелёва?

– Полагаю, что в Москве. Или – где подальше… – сказал Ковригин. И сейчас же зевнул.

– Ты её любишь?

– В этом надо разобраться, – сказал Ковригин, всё ещё в намерении позлить женщину, мешавшую ему спать.

– Понятно, – сказала Свиридова, – мой приход и попытка поучаствовать в твоей жизни тебе противны… Ладно. Навязчивость и должна быть противной… Про другое. Ты сходил к Напрудной башне Ново-Девичьего?

Ноги Ковригина заёрзали по казённому одеялу. И ведь обещал Наталье сходить. Но забыл.

– Не было времени, – буркнул Ковригин.

– Ну конечно, надо было спасать Хмелёву! – съязвила Свиридова.