Лягушки

– Слушай, мы что – муж и жена, что ли, накануне развода? – взъярился Ковригин и ноги опустил на пол. – Мы с тобой живём в разных измерениях. И будь добра, не лезь в мою душу. В ней сейчас потёмки не только для чужих, но и для самого себя. И я устал.

– Спасибо, – сказала Свиридова. – Я так и полагала, что ты и твоё измерение мне недоступны. А я ещё и скреблась в него наманикюренными когтями. Ещё раз прошу извинения. Или даже прощения. Но зачем они тебе? Главное, что я для тебя никто. Всё поняла. И более ни вблизи тебя, ни в твоих окрестностях не появлюсь.

– Ну и правильно, – сказал Ковригин. – Посиживай в своих Общественных Советах при… При ком, в частности? Всё равно при ком.

– Дурак ты, Ковригин, – встала Свиридова и пошла к двери.

Ковригин совершенно бессмысленным взглядом сопроводил уход Свиридовой, сообразил только, что она была во всём коричневом – и юбка чуть выше колен была на ней коричневая, и блузка была коричневая, белоснежность же рубашки с кружевами жабо как бы принадлежала к светлым волосам Звезды Театра и Кино, при этом полусонное состояние Ковригина всё же не помешало его сознанию вобрать в себя тонкость линий талии, крутизну бедер уходящей от него женщины.

– Ну и проваливай! – сумел выдавить из себя Ковригин.

– Слушаюсь, мой повелитель! – было произнесено женщиной в коричневом.

И она пропала.

Пришлось всё же подниматься для кругооборота имеющихся в организме веществ. Найдены были возможности повесить на коридорную сторону двери четырёхзнаковой ценности табличку «Отдыхаю. Прошу не беспокоить».

52

Спать бы и спать. Но Ковригина разбудили.

Небо было чёрное. А на стуле рядом с кроватью Ковригина сидел Мстислав Фёдорович Острецов.

– Отель с четырьмя европейскими звёздами, – сказал Ковригин. – А я только что повесил табличку «Прошу не беспокоить».

– Ваше «только что», – сказал Острецов, – было сутки назад. За это время, скажем, Наталья Борисовна Свиридова побывала в Журино и вернулась в Москву. Но если вы пожелаете, я удалюсь и запишусь на аудиенцию к вам, когда укажете…

– К чему церемонии, – сказал Ковригин. – Я сейчас мгновенно натяну на себя что-нибудь, умоюсь, постель приберу и – к вашим услугам. Надо же – сутки продрых!

По привычке к чистоплотности и порядку в доме (письменный стол – особая территория, там – беспорядок или даже первобытный хаос, навал бумаг, в которых и рождались не всегда уравновешенные смыслы), Ковригин старательно застелил постель.

– Вы наверняка голодны, и во рту у вас сухо, – предположил Острецов.

– Не без этого, – признался Ковригин.

Нажатием кнопки на подобии мобильного телефона (может, и именно телефона) был вызван Цибульский.

– Пиво и бутерброды! – распорядился Острецов.

Моментально, будто стоял уже в засаде у дверей номера, к ногам Ковригина и Острецова прикатил блуждающий столик с бутылками, кружками, жестяными банками на пластиковой плоскости, а рядом с ними – разноцветье бутербродов и винограда с мандаринами.

– Жестяные банки-то зачем? – выразил неодобрение Острецов.

– Александр Андреевич предпочитает пиво в банках, – разъяснил Цибульский.

– Легче носить, – сказал Ковригин, – легче избавляться от них.

– Ну коли так… – барином рассудил Острецов. – Сам же налью коньяку. Нет, нет, Цибульский, вы пока свободны.

И Цибульский исчез из номера Ковригина.

Ковригин же оттянул чеку крышки и заполнил пивом «Балтика», семёрка, кружку.

– С такой банки всё и началось, – сказал Ковригин при этом. То ли для себя сказал, то ли для собеседника, сам не понял. И вообще не понял, зачем были произнесены эти слова.

– Что началось? – поинтересовался Острецов.

– Это я спросонья. Бессмысленные слова! Сам не знаю, что началось, – сказал Ковригин. – Не берите в голову.

– Не возьму, – сказал Острецов. – Ваше здоровье!

– Спасибо, – сказал Ковригин. – Здоровье моё требует поправки. Не сочтите за рисовку, но ныряние в жизнь отца, слияние с ним, и впрямь вышло для меня неожиданно тяжким. Восстанавливаться придётся долго. Я не преувеличиваю. Я не создан для подобных преобразований и действий.

– Я вам верю, – сказал Острецов. – И потому предлагаю продолжить разговор, в частности, и на деликатную для вас тему.

– О гонораре или выводе? – спросил Ковригин.

– Да, – кивнул Острецов. – Именно.

Наряд он имел сегодня не слишком официальный. Была на нём свободная бежевая куртка, возможно, произведение местного портного, без воротника, с овальным вырезом под подбородком, в нём размещался узел синего щёлкового шарфа. Левой рукой Острецов («гуляка праздный») держал трость с костяными накладками по чёрному тулову палки, на них – рисунки косторезов с сюжетами, не исключено, из семейных преданий. Острецов порой позволял себе посмеиваться, но чаще в его глазах была ноябрьская печаль.

– Здесь для меня всё решено, – сказал Ковригин. – Я хотел помочь Хмелёвой. Разве можно делать это за деньги?

– Нельзя, – согласился Острецов. – Но помогли-то вы Древесновой.

– Неважно, – сказал Ковригин. – Кстати, как объясняет Древеснова своё проживание в замке? Кто и зачем поместил её в застенок и кто её там содержал?