Лягушки

Чанчжоужские драконы по виду были из разных пород (или кланов). Ковригин принялся изучать их и считать их лапы. Но Свиридова заставила его прекратить исследования. Подсела, положила руку на его плечо:

– Разобраться в драконах у тебя будет время. А сейчас, милый Сашенька, расскажи мне, о чём ты любезничал со своей литературной секретаршей Лоренцой Козимовной?

– Ни о чём существенном, – сказал Ковригин. – Пытался получить объяснения неким событиям. Не получил.

– Почему ты не подозвал меня к телефону? – нахмурилась Свиридова. – Испугался?

– Ты в те минуты вытирала слёзы якобы бедолаге Хмелёвой.

– Но ты хоть сказал этой Лоренце Козимовне о моём желании переговорить с ней?

– Тебе это надо?

– Надо! – решительно заявила Свиридова. – В связи с открывшимися сегодня новыми обстоятельствами.

– Ну, и звони ей, это даже интересно, – сказал Ковригин. – Хотя полагаю, что делать этого сразу не следует. – Мне некогда ждать, – сказала Свиридова. – Давай номер мобильного!

Свиридова пыталась дозвониться до Лоренцы Козимовны минут сорок. В ответ – тишина. Ни разу даже не было произнесено: «Абонент временно недоступен». Свиридова бранилась, но, оглядываясь на Ковригина, матерные слова на волю не выпускала. Ковригин пожалел её и, чтобы натура Натальи получила облегчение и текстовую поддержку, сходил на кухню, выпил пива. Вернулся, поинтересовался, услышала ли она хоть раз: «Пошла в баню!». Нет, ни разу не услышала. Тогда и не надо сегодня звонить, заключил Ковригин.

– Может быть, – согласилась Свиридова. – Но ведь какое ко мне неуважение! Или это ревность, Ковригин? А?

– Ты ведешь себя как старомодная барышня в матроске! – сказал Ковригин. – Лучше расскажи, кто негодяй, превративший Хмелёву в бедолагу?

– А ты будто не знаешь! – Свиридова всё ещё была раздосадована неуважительным отношением к ней какой-то Лоренцы, к тому же – Шинэль!

– Наташ, успокойся! – сказал Ковригин. – Она, может, и кино не смотрит, и не ходит в театр. И ничего не знает о твоих заслугах перед отечеством.

– Не издевайся! – резко сказала Свиридова. – Не причиняй мне боль!

– По мне, этот негодяй, тобой не названный, ничтожество и мелкий плут.

– Это для тебя он ничтожество, вызывающее жалость, – сказала Свиридова. – Сам-то он не считал себя ничтожеством. А в последнюю пору его самомнение чрезвычайно раздулось.

Вот что услышал Ковригин (естественно, и из недавних исповедальных слов Хмелёвой). Вот что он вспомнил. Вот что он предположил. И навообразил. Действительно, в студентах и годами позже Юлик Блинов выглядел неудачником. Дырявым шарфом своим, и в жаркие дни перебрасываемым на плечо, напоминал непризнанного гения Бензинова-Керосинова из довоенного музыкального фильма. Теперь-то понятно, выкобенивался. Вежливее скажем, юродствовал. Вполне обдуманно. То есть ему, длинно-нескладному, тощему, нелепому, будто бы вечно голодному из-за пустоты в карманах, выгоднее было жить неудачником. Хотя и сам Ковригин ходил в полунищих студентах и надо было кормить близких (и себя, естественно), он-то, Ковригин, никогда не ныл, не искал покровительства: боялся вызвать сочувствие к себе, способное оскорбить, писал и писал ночами (рассказы, сценарии, опробовал жанры, рвал рукописи и писал дальше), днями же в свободные часы мотался по Москве пронырой-репортёром, теребил вопросами неизвестных ему людей, ради добычи информации для новостных газет, что из-за его природной застенчивости было делом почти болезненным. Друзья у Ковригина, понятно, имелись. Но привязался, прилип к нему нелепый провинциал из Нижнего Ломова Пензенской области Блинов. И отогнать или хотя бы отодвинуть его от себя Ковригин не сумел. Учился и проходил практики в газетах Ковригин легко, получил даже красный диплом (в его профессии совершенно ненужный). Юлик же Блинов стипендии вымаливал, брал экзаменаторов измором. И почему бы удачнику Ковригину было не взять под своё крыло невезучего однокурсника. Теперь-то он понимал, что чувство превосходства над Блиновым и поддержка бедного Юлика приносили ему, Ковригину, чуть ли не эгоистическое удовольствие. Ощущение себя как сильного и благополучного человека. А Блинов попытался даже приблизиться к Антонине с намерениями. Но та только губы скривила.

В Синежтуре Ковригин увидел человека, освоившего сумо. Весил нынешний Блинов, наверное, килограммов сто тридцать. А то и больше. Сколько же уходило ему в день на прокорм лангетов или стейков? Худенькое, костлявое некогда его личико размордело. Но сумоисты, кажется, не имели львиных грив. А Юлий Валентинович Блинов теперь имел. Каштановая с рыжинкой грива эта в завитках кудрей спадала чуть ли не до локтей Блинова. При взгляде на него приходили мысли не только о Максимилиане Волошине, но и о Зевсе, способном пролиться на Данаю золотым дождём. («Не завёл ли он парик?» – удивился Ковригин.) Но Блинову было достаточно считаться вторым Волошиным, о Зевсе пусть мечтают взволнованные женщины. Он был щедр, весел, умел угодить любой своей поклоннице, откуда-то у него появились деньги, и он имел успех у дам.