Лягушки

«Он не протянет в Синежтуре и дня! – подумал Ковригин. И тут же сообразил: – А не тот ли это Сяо, что Свиридова везла в Москву? Оно и к лучшему, что Сяо достался Синежтуру. Тут его отправят в компанию к тритонолягушу Костику…» На этом видимое горожанам торжество превратилось в невидимое, важных людей наверняка повели (или повезли) в банкетные залы, а на экране зазвенели федеральные новости.

Снова Ковригин услышал голос Острецова:

– Александр Андреевич, я уже дома.

– То есть вы не видели дарение городу дракона Сяо?

– А что, нам подарили дракона?

– Да. Хотел узнать, сколько у дракона лап. Ну да ладно…

– Я не знал ни о каком драконе. Меня, к сожалению, не осведомили. Хороши советники!

– Его, видимо, привезли в последние минуты церемонии. Он был в карантине, проходил экспертизу…

– Я полагаю, что на этот раз вы у нас надолго не задержитесь. Хотел бы видеть вас у себя в доме сегодня. Сейчас вы не сможете оказать мне честь?

– Минут через пятнадцать приведу себя в порядок, – сказал Ковригин.

– Спасибо. Высылаю машину. По поводу Блинова. Не беспокойтесь. Он под наблюдением.

Знакомый Ковригину демонстратор синежтурских подносов на террасе ковригинской дачи появился в его номере через семь минут. Тогда Острецов называл его по имени, видимо, выделяя тем самым из числа прочих служак. Даже хозяйственный Цибульский был удостоен в общении лишь фамилией. Впрочем, имя этого молодого человека в котелке и с бакенбардами (то ли Саша, то ли Афанасий) Ковригин уже не помнил. Ковригин попытался вызнать сейчас это имя, но служитель Острецова лишь жестом руки указал направление движения. У подъезда гостиницы «Блюдце» их ожидал джип.

Двухэтажный дом Острецова, возможно, некогда купеческий, в стиле северного модерна, стоял на берегу Заводского пруда и был окружён довольно свежей чугунной оградой. Двор домашних Хоромов был подсвечен и блестел голубыми елями и выхоженными столбами можжевельников, ростом чуть ли с кипарисы. Господин Острецов встретил Ковригина у парадного подъезда будто главу важной страны, не обязательно дружественной.

Руки друг другу пожали.

– Здесь у вас усадьба северная, чуть ли не таёжная, – сказал Ковригин, – а в Журине – юг, там можно разводить и виноград, и бахчевые, а в оранжерее – ананасы и бананы.

Он чуть было не выговорил: «В оранжерее, где работала моя матушка», но осёкся. В эвакуации в оранжерее трудилась бабушка. Опять начиналось…

По белой лестнице с шехтелевскими витками перил поднялись в гостиную. Острецов поблагодарил Афанасия (Афанасия, всё же) и предложил тому на время быть свободным. Стол в гостиной был накрыт («Ужин у нас легкий, – предупредил Острецов. – Как и принято в домах, где будто бы думают о здоровье. К тому же у вас нынче мало времени. А вот и наша Елена Михайловна. Конечно, она устала с дороги и потихоньку привыкает к своему новому бытию, но надеюсь, что вы, как гость, неприятных ощущений у неё не вызовете…»).

– Я рада Александру Андреевичу, – кивнула Хмелёва.

Была она сегодня в белом ампирном платье (Наташа Ростова на первом балу), приталенном, да что приталенном, подпиравшем (вздымавшем, если вспомнить старые слова) полуобнажённую грудь, возможно, что и в том самом легендарном платье английской принцессы, одетом нынче ради примирения. Или ради послушания.

– Садитесь, – продолжил Острецов, – чуть-чуть закусим (среди закусок была и исключённая из употребления чёрная икра), чуть-чуть выпьем, и я вам задам два-три вопроса и отвечу на ваши недоумения.

– Прежде всего выпьем за здоровье и процветание Елены Михайловны, – сказал Ковригин. – Я нисколько не снимаю с себя вины за происшедшее, но…

– Я не собираюсь в чем-либо укорять вас, Александр Андреевич, – сказал Острецов. – Елена Михайловна рассказала мне сегодня о многом, и я поддерживаю ваш тост.

– Я рад, – сказал Ковригин.

– Вопрос первый, – сказал Острецов. – Нет желания отвечать, не отвечайте. Кто такая Древеснова, откуда она взялась и почему вы поставили на неё?

– Тут сразу три вопроса, – покачал головой Ковригин. – Но будем считать, что один. Древеснова взялась из воздуха. Меня допекли обращениями по поводу какой-то ставки, смысл которой мне не открыт до сих пор. Даже японцы на башне Верещагина пристали ко мне: за кого да за кого? Я в раздражении ляпнул: «На Древеснову!» Какую такую Древеснову? Я и фамилии такой не слышал никогда! А Древеснова взяла и материализовалась. И даже попала в исполнительницы ролей на сцене вашего театра. Позже вспомнил: перед выездом в Синежтур мельком смотрел по ТВ фильм о жизни древесных лягушек. Слово «древесная», видимо, застряло во мне и в Синежтуре преобразовалось в Древеснову. Есть, правда, во мне некое сомнение. Будто бы уже в первый свой день в Синежтуре я видел так называемую Древеснову или девушку, копию Древесновой, в ресторане «Лягушки», в шахматном отсеке.

Острецов быстро встал, почти вскочил, принялся нервно ходить от окна к окну (на стенах логично было бы увидеть работы символистов, но нет, украшением служили четыре полотна с видами Средней России, возможно кисти Киселёва и Клевера).