Лягушки

– Шутки! – ответствовал Блинов. – У нас всегда находятся шутники и валтузники. А может, кто-то подготовил капустник и всех ждёт потеха. Уважаемый, там, у дальней стены, да, да, вы… Разъясните, пожалуйста, народу, в чём смысл вашей шутки. Если вы, конечно, трезвы…

– Разъясняю, Юлий Валентинович, – заявил Ковригин. – Прозывают меня, это подтверждено документами, Александром Андреевичем Ковригиным, я являюсь автором некой пьесы, и именно по пьесе А. А. Ковригина, если верить афишам, и поставлен спектакль «Маринкина башня» или «Польское мясо». Кстати, в оригинале пьеса называлась «Веселие царицы Московской». И никаких прав театру имени Верещагина я не предоставлял.

Немой сцены не возникло, там и тут звякали столовые предметы, продолжались суверенные разговоры, слышались и посмеивания, лишь среди триумфаторов заметным было замешательство. А после обмена нервными репликами забывший о робости режиссёр Жемякин вцепился руками в замшевые отвороты вольной куртки Блинова, стал трясти блистательного, выкрикивая:

– Значит, вы нам морочили головы! Мол, Ковригин – ваша зазывная мистификация, мол, пьеса – ваша, и все права на неё – у вас!

– Тише, тише! Успокойтесь! Всё так и есть! И никакого друга и однокашника Ковригина у меня не было! – Блинов нашёл силы отцепить от замши руки режиссёра, но явно был растерян. – Пьеса моя, моя…

«А ведь он похож сейчас на Юрия Мнишека, воеводу сандомирского…» – пришло в голову Ковригину.

– Прекратите перебранку! – приказала министерская дама Половодьева. – Не теряйте лица! Замрите!

– Как же тут замереть, уважаемая Кира Анатольевна, побойтесь Бога, два года трудов и надежд, – Жемякин, похоже, готов был разрыдаться. – И всё лягушкам на кваканье!

– Не пропадут ваши труды и надежды! – начал приходить в себя Блинов. – И бонусы ваши не пропадут. Кто может подтвердить, что этот человек – какой-то мифический Ковригин и что пьеса эта – его?

Он выглядел уже громовержцем, трибуном, способным увлечь народы к сраженьям, Робеспьером или Маратом, да что – Робеспьером и Маратом, те были мелки и слабы здоровьем, Дантоном вскипал: – Перед нами завистник, пакостник и самозванец!

– Самозванец! – поддержали за столами.

– Харакири! – потребовали то ли японцы, то ли малайцы.

А Блинов не мог остановиться. Бороду бы ему отпустить погуще и служить дьяконом в кафедральном соборе Тамбова.

– А? Кто может подтвердить здесь, что это Ковригин и что он автор пьесы «Маринкина башня»? Никто!

– Я могу подтвердить, – произнесла звезда театра и кино Свиридова.

Тогда-то и наступила в зале тишина межзвёздного пространства.

Ковригин повернулся к столу с бонусами спиной, отчитывал себя, негодуя: «Идиот тщеславный! Пижон и понтярщик! Свой спектакль разыграл! Юнец безусый!» Да ведь всё к этому и шло… И романтическое заключение в оковы «инкогнито» было игрой. Обманом самого себя. Мол, посмотрю «Польское мясо» и самолётом в Москву. Ан нет. Взбухало, взбухало в нём тщеславие, срамной грех, и прорвалось. Взрослый человек, давно понявший цену успехам или провалам, мог бы успокоиться, но не успокоился… Вытерпеть бы ему проказы Блинова, соблюсти достоинство человека, битого или, напротив, балованного удачами, и спокойно отстоять свои права. Нет, размахался крыльями. Взвейтесь, соколы, орлами! Но не взвился ни соколом, ни орлом. Стыдно, стыдно! Не крыльями взмахнул, а распушил, напряг и поднял победным стягом хвост волнистого попугая. И перед кем? Не перед Блиновым же! Перед женщиной. В красном гусарском костюме. То ли перед Мариной Мнишек, то ли перед Еленой Хмелёвой…

– То есть как можете подтвердить? – тишина, наконец, была искажена вопросом.

– А так, – сказала Свиридова. – Я хорошо знаю эту пьесу. Она была посвящена мне пятнадцать… ну, неважно сколько тому назад влюблённым в меня юношей. Александр Андреевич, будьте любезны, явитесь к нашему столу.

Ковригин взглянул на Долли и Веру:

– Я не могу вас бросить. Прошу, сопроводите меня и уберегайте…

– Ну уж нет, – сказала Вера. – Мы из других горизонтальных слоев.

Пришлось Ковригину путешествовать в указанном направлении в одиночестве. Фуршмены смотрели на него с любопытством, но и сомнением, с опаской даже. Лишь энергия ладош Натали Свиридовой вызвали в зале шум и возгласы одобрения. Допустив губы некогда влюблённого юноши к своей руке, Свиридова объявила:

– Знакомьтесь, это известный московский литератор и автор вашей любимой пьесы Александр Андреевич Караваев.

– Караваев? – удивился городской Голова.

– Ах, нет, нет! – всплеснула руками Свиридова. – Ковригин, конечно, Ковригин! Я вечно путаю… Ковригин… Караваев… Выпечка… И был ещё один влюблённый в меня юноша. Тот именно Караваев. Васечка. Он посвящал мне сонеты…

– В переводе Щепкиной-Куперник, – не удержался комик Пантюхов, уже избыточно нагруженный.