Либеральные идеи в царской России. От Екатерины Великой и до революции

Умеренные либералы, верившие, что преобразования можно будет провести в рамках существующего государственного строя и в сотрудничестве с властью, были разочарованы полным нежеланием правительства запускать процесс полномасштабных реформ и его готовностью применять насилие по отношению к протестующим массам. После провалившейся попытки обратиться лично к царю через посредничество видного философа-неоидеалиста и земского деятеля князя С. Н. Трубецкого эти люди задумались о допустимости более радикальных методов протеста[196]. Даже Маклаков, впоследствии заявлявший, что либералы должны были больше сотрудничать с властью, писал тогда, что в череде крестьянских восстаний винить нужно было исключительно экономическое неравенство и систему правления в России [Маклаков 1949: 36–41]. Многие земцы, до того категорически возражавшие против политики террора, готовы были признать, что насилие оказалось эффективным методом воздействия на правительство, подтолкнув его хотя бы к тем реформам, на которые оно оказалось готово пойти[197]. В такой обстановке только малая часть либералов продолжала говорить об абсолютной ценности прав и свобод человека и о неприемлемости применения насилия даже в теории[198].

Другие «освобожденцы» стали все активнее склоняться в сторону более радикальных мер, особенно после событий Кровавого воскресенья, по итогам которого Струве назвал Николая II «врагом и палачом народа» [Струве 19056: 233]. На страницах «Освобождения» он утверждал: «Активную, революционную тактику на современной стадии русской “смуты” я считаю единственно разумной для русских конституционалистов» [Струве 1905а: 281]. В мае 1905 года Милюков создал черновик воззвания к русскому народу, который его биограф М. Стокдейл называет «самым радикальным документом, когда-либо им написанным» [Stockdale 1996:135]. Вот что там говорилось: «Мы должны действовать, как кто умеет и может, как кто способен или считает нужным по своим политическим убеждениям. Как угодно, но действовать. Все средства теперь законны против страшной угрозы, заключающейся в самом факте дальнейшего существования настоящего правительства» [Сверчков 1925:153; Милюков 1955,1:276–292]. В заключение он писал, что во время революции пацифизм является лицемерием, поскольку говорящие о нем, сами воздерживаясь от применения силы, извлекают выгоду из того, что это делают другие.

По мере того как «освобожденческое» движение в целом сближалось с социалистическими партиями, его участники тоже все сильнее склонялись к концепции позитивной свободы. Социально-экономическая программа «Союза освобождения», принятая на его III съезде в марте 1905 года, учитывала пожелания рабочих и крестьян и предусматривала возможность передачи земли в обмен на вознаграждение, а также устанавливала трудовое законодательство, в частности введение восьмичасового рабочего дня. Летом земцы, традиционно бывшие самыми консервативно настроенными участниками «освобожденческого» движения, уже начали требовать всеобщего избирательного права, автономии Польши и других приграничных территорий, а также проведения экономических и социальных реформ с целью устранения неравенства, настаивая в том числе на экспроприации земель [Smith 1958: 299–302, 420–424][199].

В это турбулентное время многие либеральные мыслители, основавшие «Союз освобождения», все больше склонялись к мысли, что революция, возможно, является лучшим средством для достижения их целей: создания правового государства, гарантирования прав человека и достижения свободы, которую они воспринимали как самоцель. Однако такое решение ставило перед ними глубокую моральную дилемму. Как писала М. Стокдейл, «на возникавшие этические и юридические вопросы, в частности о взаимосвязи между целями и средствами и границах допустимого в политике, не было простых ответов, особенно с учетом того, что эти вопросы не имели абстрактный характер, а ставились… в период колоссальных социальных и политических потрясений» [Stockdale 1996: 461–462]. Тот факт, что политика террора находила поддержку как среди их потенциального электората, так и со стороны партий, которых они считали своими ключевыми союзниками, в известной степени показывает, какого рода тактические решения приходилось принимать лидерам либерального движения.

Установившаяся традиция причислять террористов к героям-мученикам, сражающимся за свободу и благополучие российских граждан, стала еще более трудной проверкой на их верность своим этическим принципам; даже такие фигуры, как Струве и Маклаков, испытывавшие искреннее отвращение к насилию, в какие-то моменты 1905 года соглашались с необходимостью террора[200].

3.2.2. Свобода и порядок