Либеральные реформы при нелиберальном режиме

Петиции любопытным образом противоречили свидетельствам крайне критического отношения крестьян к переделам и системе чересполосицы. Проведенный в Смоленской губернии в конце 1902 г. опрос 646 человек, среди которых было 328 крестьян, выявил, что большинство последних (118 человек против 68) были против общины. Многие обвиняли сторонников переделов в своекорыстности, даже называли их «грабителями»[326]. Еще острее была критика неудобств, создаваемых чересполосицей: коллективный контроль; необходимость приноравливаться к самым нерасторопным односельчанам; потери зерна из‐за медлительности отдельных хозяев; потери земли, гуляющей под межами; трудности обработки и удобрения чрезмерно узких полосок. Эта критика выражалась от лица индивидуальных производителей, которые видели в общине помехи новаторству, использованию личного опыта и личным достижениям. Они очень остро ставили вопросы о сопутствующих социальных недугах: превращении человека в «раба» общины; бесконечных раздорах, драках и даже судебных тяжбах; конфликты между богатыми и бедными, главным образом из‐за более интенсивного использования общинных выгонов скотом богатых членов общины[327]. Звучало и прямое озлобление: «Мир контролирует каждый шаг». Для активного мужика жизнь в общине – это «пытка» и «вечное рабство»[328].

Даже крестьяне, защищавшие общину, соглашались с этой критикой, но противопоставляли ей преимущества общины и проблемы, которые начнутся при переходе к частному землевладению[329]. Преимущества общины включали в себя защиту беднейших семей, поскольку те имели доступ к пастбищу, воде и другим общим ресурсам, а также больший простор для скота (вероятно, из‐за неогороженности полей). Некоторые указывали на социальные аспекты дела – большим семьям нарезалось больше земли, кроме того, община привязывала крестьян к родине[330]. Некоторые даже отстаивали аргумент, прямо противоположный аргументу критиков относительно постоянных раздоров: в условиях частной собственности их станет больше. Многие говорили о том, что окончательный раздел земли не может быть честным и справедливым – по‐видимому, они исходили из того, что в условиях регулярных переделов нечестность не имеет большого значения, потому что в следующий раз все можно исправить[331]. Но похоже, что даже сторонники общины полагали, что и при частной собственности на землю жить можно, лишь бы землицы прирезали[332].

Из данных опроса следует, что бедняки выступали за общину, середняки – против, а зажиточные раскололись в соответствии с личной оценкой возможных выгод[333]. Критики общины, видимо, чувствовали, что на решение вопроса они все равно никак повлиять не могут, поскольку все зависит от решений центральной власти[334].

Понятно, что наши возможности делать выводы о ситуации на основании опроса 1902 г. достаточно ограниченны. Смоленская губерния экономически была сравнительно развита; например, в ходе реформ по числу хуторов и отрубов она оказалась выше среднего уровня. В отчете ничего не сказано о методологии опроса. Тем не менее гневная критика общины со стороны довольно большой группы крестьян заставляет скептически отнестись к утверждению о том, что политические петиции отражали позицию крестьянства в целом. Даже отдельный крестьянин мог держаться сразу двух мнений. Прилично одетый и, по‐видимому, состоятельный мужик ответил чиновнику по поводу реформы следующее: «По убеждению я трудовик и в соответствии с нашей программой я против закона от 9 ноября, но по жизни мне это подходит… А потому я говорю вам спасибо»[335].

В конечном итоге, конечно, крестьяне получили именно то, чего требовали в своих политических петициях: принятый большевиками в 1917 г. Декрет о земле был очень близок к «проекту 33‐х». Но пятилетний опыт, особенно убедительный в силу полного уничтожения помещичьих хозяйств, немного их образумил, как следует из принятого в 1922 г. Земельного кодекса. Он по крайней мере разрешил общинам выбирать необщинное (уча́стковое) землевладение[336], а также позволил крестьянам добиваться выделения своей земли с согласия общины – а иногда и без оного[337]. Но он запретил любую покупку, продажу, залог, завещание или дарение земли, а также резко ограничил возможности сдачи в аренду[338]. Из этого смягчения позиций власти следует, что взгляды крестьян, нашедшие отражение в наказах и в «проекте 33‐х», достаточно быстро радикально изменились. Возможно, сказался опыт настоящей частной собственности, расширявшейся в результате скупки помещичьих земель и приватизации общинных земель.