Личность и общество в анархистском мировоззрении

Оно не трактует более личность как отвлеченную родовую единицу, над которой можно безбоязненно проделать любое действие по правилам бентамовского утилитаризма, для удовлетворения потребностей, как личных, так и общественных.

Современная личность – не атом, не ветхий деньми[59] – «естественный», «средний человек». Но она и не сверхчеловек в ренановском или ницшеанском смысле; ни гипертрофия мозга, учености, рассудка, ни гипертрофия животности, инстинкта, воли. Она – не только язычник и не только христианин.

Современная личность есть конкретная своеобразная, единственная, неповторимая индивидуальность, интегральный человек умеющий гармонически сочетать в себе «святость духа» и «святость плоти», не остающийся чуждым ни одному из возможных человеческих чувствований.

Самая совершенная моральная бухгалтерия была бессильна справиться с живыми антагонизмами личности. Личность же оказалась неспособной поступиться своими «правами», не поступаясь чувством человеческого «достоинства», чувством, бухгалтерии совершенно неизвестным. Между тем это чувство оказалось живым и сильным. Уже Дидро в «Племяннике Рамо» красноречиво говорил об этом: «Я готов забыть о моем достоинстве, но добровольно, не по приказанию других. Могу ли я допустить, чтобы мне сказали: ползай, и чтобы я был должен ползать? Это – аллюр и червяка, и мой; и мы оба держимся его, когда нам не мешают. Но мы выпрямимся, когда наступят нам на хвост…»

Современная личность как единственная подлинная реальность общественного процесса, прежде всего ищет быть свободной. Ибо свобода есть основное предположение самой личности как неограниченной нравственной потенции. Свобода – необходима для проявления ее творческих возможностей. В свободе черпает она силы для своего всестороннего развития и совершенствования современной ей культуры. Сознание несвободы есть вместе сознание безответственности, подрывающей возможность построения подлинно свободного общества и открывающей двери произволу и насилию.

Начало свободы, имманентное личности, необходимо приводит нас к понятию и утверждению равенства. Не только «я», но каждое «я», каждая личность есть цель, и потому нет свободы там, где свободный живет рядом с рабом. Чужая несвобода есть несвобода моя, ибо представлению моему о личности как цели, о личности как своеобразном и единственном проявлении индивидуальности, противоречило бы мое согласие на эксплуатацию одной личности другой. Как моя свобода не может строиться на несвободе другого, так и сознание ограничения прав другой личности не может не вызывать отпора с моей стороны. В противном случае страдает нравственная неприкосновенность и моего «я»[60].

Но если свобода и равенство – понятия от личности неотделимые, то как возможно действительное их сочетание?

В новом обществе, выраставшем на развалинах феодального строя, сочетание свободы и равенства в одной общей формуле не казалось противоречивым, ибо в свободу и в равенство вкладывался по существу только отрицательный смысл (свобода от ограничений прав личной свободы в широком смысле этого слова, равенство в социальных правах и обязанностях, формальное равенство перед законом) и обе части формулы представляли как бы одну общую идею, равноценную для всех, – идею раскрепощения. Позже, когда страсти, порожденные конфликтом принципов 89-го и 93-го годов, улеглись, противоречие между свободой и равенством, наоборот, стало казаться вопиющим, соединение их в одной формуле – абсурдным. И в политической литературе либерализма XIX в. стало трюизмом утверждение – невозможности примирения обоих начал.

Понятие свободы – в его логическом пределе – есть торжество частного, индивидуализации и, таким образом, отрицает равенство.

Равенство – стремясь к уподоблению людей, сглаживанию их своеобразия, враждебно частному, индивидуализации и, таким образом, отрицает свободу.

Так создается принципиальный конфликт между требованиями отвлеченного равенства и конкретным неравенством, не только имеющим место в жизни, невзирая на все успехи эгалитаризма, но и неизменно прогрессирующим. И необходимо: или пожертвовать отвлеченной свободой, правом на неограниченное развитие нашей индивидуальности, нашим конкретным своеобразием во имя признания абстрактного принципа равенства (Платон, Руссо, Бабеф и пр.) или похоронить отвлеченное равенство во имя живой, конкретной, не знающей ограничений личности (индивидуалисты, Штирнер, Ницше и пр.).

Здесь мы подходим к труднейшей методологической проблеме – об отношении общего понятия к индивидуальному, к старому, нерешенному доселе спору платонизма, утверждающего реальность наших понятий и иллюзорность окружающей нас действительности и номинализма, утверждающего обратно непосредственную действительность и отрицающего значение общих понятий[61].