Лики памяти

Аморфная, настолько воспитанная в правилах приличия и сросшаяся с этим, она не могла даже как следует разозлиться на других. Только на него и, очевидно, своего мужа. Никите всегда было жаль людей, которые не могут встать, наорать на окружающих матом и гордо уйти. Сам он пользовался этой привилегией в исключительных случаях, но она здорово облегчала жизнь.

33

– Ты жизнь глотаешь, а мне под сорок… Я восхищен твоим ощущением мира, твоими взглядами, твоей мудростью. Ты – чистый дух. Которому огранка и давление противопоказаны. И я не хочу, чтобы ты уходила.

Эля внимала, а сердце ее глухо билось. Это было то, что сама она украдкой думала о себе, а, услышанное, оказалось удушающе прекрасным.

Илья уступал ей право блистать и испытывать страсть в их союзе, в то время как сам оставался элегантным наблюдателем. Он начинался для Эли кумиром, а продолжился в какой-то мере ребенком, вымаливающим заботы и преклоняющимся перед ее жизнелюбием, отсутствием страха метко сказать крепкое словцо и поспорить о роли женщины в современном мире. Так ей казалось порой, хотя чего только не кажется в процессе познания человека, особенно когда мы сами заслоняем его своей сущностью, поскольку только с ней и имеем дело.

Вечером они мчались в его удобной машине по спускающемуся на город песку и туману, ускользающему вслед за слабеющими лучами. Она крепко держала руль и наслаждалась бьющей по ушам музыкой, будоражащей, вызывающей состояние, пограничное между видениями и экстазом, когда сознание почти отказывается верить в происходящее. Скорость, дорога, музыка действовали как дурман. Эля никогда не употребляла наркотики, но благодаря таким моментам не нуждалась в них. Она чувствовала себя живой настолько, что поражалась правдивости существования. Приподнималась завеса… О которую Эля билась всю жизнь.

Они до одури разъезжали по области, устраивая пикники под полувековыми деревьями. Приехав на озеро, они тонули в какой-то истерии сродства, которое бывает при обоюдной настройке на одну волну, когда люди смеются над недоговоренными и непонятыми непосвященным шутками. Прыгали в воду, визжали и беспрестанно целовались, щекоча и кусая друг друга. Элю поражало, с каким самозабвением Илья примеряет на себя повадки и интересы вчерашнего подростка.

Илья словно оставлял груз своего положения, работы и социальных ролей в черте города. Ему казалось естественным, что он полуголым прыгает по песку с выпускницей ВУЗа и как укуренный смеется ерунде, обоюдно слетающей с их губ. Илья кидал Элю в воду, она сама прыгала туда с вышки, гортанно крича. От ее крика волосы приподнимались на руках Ильи, а по коже шла дрожь, похожая на электрических заряд.

Такой она была – необъезженной русалкой. Загадкой. Оторвой. Можно было выуживать из нее новое и быть уверенным, что за оболочкой из удачной комбинации ДНК остались еще неизведанные океаны. Женщиной, которая примеряла на себя сотни ипостасей в своей голове, а в жизни пряталась от соседей за пышными яблонями. Тем больше он ценил то, что ему навстречу она раскрылась.

И сквозь все это неотвратимо восставала Марина. Как заноза, которая застряла в мозгу так глубоко, что ее невозможно было изъять. Как что-то, навек прилипшее, пришкваренное к подкорке мозга. О ней он думал каждый день. Как о чем-то проходном, не вдаваясь в детали, даже не испытывая никаких чувств. Спустя столько месяцев Илья перестал уже обращать на это внимание. Лишь несколько раз в день мелькало где-то во втором ряду мыслей: «Марина», и все стихало. Может, именно из-за глубины обиды он стремился к ней. Упрямство непостижимой иронией психики заглушало самолюбие. Стремился, чтобы пропасть несправедливости сгладилась, брешь залаталась. Он не мог забыть этого перекоса.

Эля была чужда любому двоедушию и не устраивала Илье истерик из-за общения с Мариной. Ей удавалось не переходить черту, за которой либерализм переходит в идиотизм.

– Я могу смеяться до изнеможения. Но все это не характеризует сердцевину меня. Понимаешь? – крикнула она, на миг перерубив, но не отсеяв окончательно его невеселые мысли.

Илье казалось, что он понимал.

Самые жизнелюбивые персонажи могут хандрить и делают это с самозабвением, потому что не знают, что значит настоящее страдание. Эля была типичным повествователем – человеком, понимающе кивающим в ответ на исповедь, пронзенную болью. Такая открытая не стесняющаяся себя улыбка от сердца, улыбка человека, который всей своей натурой умеет быть счастливым. Улыбка воздушно – мягкая, но оставляющая какую-то неудовлетворенность, как вкус глясе. Когда она смеялась, невозможно было не присоединиться. Но оставалась она чужачкой.

34

Питер… пафос и простота, сочетание неземной, почти невообразимой архитектуры и прочных тонких линий. Обшарпанность, которой сперва становилось меньше по мере выхода из девяностых, а теперь она вновь плесенью пожирает многовековые стены. Везде размах, величие и запах рек, от которого не скрыться.