Лики русской святости

Один из сокурсников позднее вспоминал: «Перед товарищами высилась необычайная личность по своим умственным и, главное, нравственным свойствам… Он был солнце между нами… наше солнце Патриарх и светило, и грело как большой ум и великое любвеобильное сердце». С первого знакомства в этом блондине высокого роста чувствовалась духовная и интеллектуальная сила: Василий Беллавин имел добрый, легкий характер, отзывчивое сердце, серьезный ум, веселый нрав – и всё это при глубокой погруженности в религию, в церковную жизнь. Он был прост в общении, внимателен к нуждам других, любил шутить и рассказывать смешные истории, охотно откликался на просьбы о помощи. При этом умел один идти против течения, проявляя независимость в суждениях, даже когда эти суждения расходились с мнением начальства. Многие позже, в годы его патриаршества подмечали, что в этом человеке мягкосердечие и добродушие сочетались с непреклонной твердостью. «Да, он всех внимательно слушает, мягко ставит возражения, но на деле проявляет несокрушимую волю», – записал через много лет один из близко знавших его людей. Среди студентов Академии он был популярен и пользовался искренней любовью.

В 1888 году со степенью кандидата богословия Василий Беллавин вернулся в Псковскую семинарию, чтобы преподавать богословские предметы и французский язык. В нем замечали явную склонность к монашеской жизни – к отречению от житейских забот мира. Но он не стал принимать постриг в Академии, как делали тогда многие студенты, предназначавшие себя к церковно-административному поприщу. Скромный, вдумчивый кандидат богословия Беллавин, прежде чем дать строгие монашеские обеты, хотел сперва испытать себя, свою непреклонность, набраться духовного опыта. К тому же он ясно понимал, что ранняя и быстрая церковная карьера зачастую вредит душе, делая ее неустойчивой перед всеми соблазнами начальственных должностей. Лишь через несколько лет, в 1891 году, в семинарской церкви он принес обеты целомудрия, послушания и нестяжательства и был пострижен в иноки, чтобы отныне все свои силы отдавать только Церкви. В знак того, что он умер для мирских желаний, он получил новое имя Тихон – в честь святителя XVIII века Тихона Задонского, епископа Воронежского, замечательного проповедника и чудотворца, исцелявшего больных и предсказывавшего будущее.

Посмотреть на это событие в церковь на втором этаже здания набилось столько народу, что пол, дабы не обрушился от тяжести, пришлось подпирать снизу распорками. Молодого преподавателя за три года полюбили все – и семинаристы, и коллеги, и горожане патриархального Пскова. В последующие годы это станет едва ли не обычаем – куда бы Тихона ни забрасывали судьба и служба, везде за короткое время он приобретал всеобщее признание, искреннее уважение и сердечную любовь. Это был живой отклик на его отношение к своему делу и к людям – горячее, заинтересованное, не стесненное формализмом.

После пострига и посвящения в сан иеромонаха (монаха-священника) продвижение по службе не замедлило. Через три месяца отца Тихона назначили инспектором семинарии в городе Холм Люблинской губернии Царства Польского, входившего тогда в состав Российской империи. А спустя полгода он стал ее ректором и помощником местного архиепископа. В древности русская земля, называвшаяся Червонной Русью, Холмщина давно была сильно ополячена и окатоличена. Часть русского населения числилась униатами – они сохраняли православные обряды, но подчинялись римскому папе. Влиятельны были иудейские общины. Однако сохранялось и под защитой России возрождалось православие. Среди этого разнородного по национальному и конфессиональному составу общества отцу Тихону предстояло прожить шесть лет, поднимая авторитет православия, умело и дипломатично лавируя между различными вероисповеданиями. Ему действительно удалось так повести дело, что вскоре все – русские, поляки, евреи – признали его мудрым и добрым пастырем. Он не ущемлял ничьих интересов, не задевал чужую веру, но при том явил себя горячим делателем на ниве Православной Церкви и ревностным проповедником. Он был обаятелен, жизнерадостен, житейски мудр и тактичен, меньше всего заботился о собственном комфорте, но часто с охотой пользовался гостеприимством самых разных людей, укрепляя дружеские, искренние отношения. И всегда следовал своему убеждению, высказанному однажды в проповеди: «Кому не известно, что центр тяжести всякого нравственного влияния и воспитания заключается в силе любви? Разве не бывает, что часто даже порочный человек скорее готов послушать одного слова того, кто его любит, чем целых речей и убеждений тех, которые к нему равнодушны?»