Лимон

Я стояла в проходе и наблюдала, как кипит работа. Пожилые мужчины сортировали белье, определяя степень загрязнения. Женщины в возрасте, натянув длинные резиновые перчатки, вручную замывали самые грязные пятна специальными растворами. Женщины помоложе проворно натягивали на манекены рубашки и пиджаки.

Со слов его сестры я знала, что, когда Хан Ману устроился в прачечную, ему дали такую же простейшую работу. Но теперь, похоже, доверили новое место – он трудился немного в стороне, там, где заканчивался конвейер с манекенами. Одежду, натянутую на манекены-торсы, с обеих сторон подвергали первичной паровой обработке специальными аппаратами, а затем снимали и складывали на стол, за которым сидел Хан Ману. Он рассматривал каждую вещь и паровым утюгом проходился по местам, которые были разглажены недостаточно хорошо.

Хозяин ресторанчика, в котором когда-то подрабатывал Хан Ману, оказался прав: Ману действительно умел трудиться. Держа утюг в правой руке, левой он ловко расправлял воротники, рукава, манжеты или края одежды. Его движения были такими легкими и точными, что я засомневалась в рассказах Сону об ожогах, покрывавших руки и даже ноги брата. Утюг, которым орудовал Хан Ману, не только не выглядел горячим и опасным, но вообще казался естественным продолжением правой руки.

Одежда, обработанная Хан Ману, надевалась на вешалки, покрывалась пластиковыми пакетами и отправлялась по автоматической линии дальше.

Несколько минут спустя Хан Ману встал и приготовился отпаривать покрывало. Зажав под левой подмышкой костыль, правую руку, в которой держал утюг, он вытянул вперед, словно собирался стрелять. Висящее покрывало расправили. Хан Ману, помогая себе костылем, сделал несколько шагов вперед и принялся водить утюгом, откуда вырывался пар. Он то приближал, то отдалял утюг от ткани, рисуя паром ровные линии.

И снова было заметно, как умело он справляется с работой, контролируя каждое движение. Покрывало, измявшееся в сушке, полоса за полосой становилось ровным и гладким. Мне казалось, Хан Ману вовсе не отпаривает его, а создает совершенно новое полотно.

Закончив с одним, он принялся за второе. Я не могла отвести глаз. Клубы пара, вырывавшиеся из утюга; блестящая от пота голова Хан Ману, теперь полностью облысевшая из-за химиотерапии; его безупречные размеренные движения; заново сотворенные новые и новые покрывала – эта картина словно приковала меня к месту. Она много раз вставала перед глазами и позже, после смерти Хан Ману.

На похороны я не пошла. В прошлом осталось даже общение с его сестрой. Тем не менее иногда я с тяжелой тоской вспоминаю обоих. Я думаю и об их матери – крошечная женщина вспоминается за приготовлением супа из кабачков и свинины, который она варила настолько часто, что квартира, казалось, пропиталась его запахом.

Мать и дочь наверняка и сейчас живут в той же квартире, но я больше не могу прийти в гости, не могу даже оказаться рядом с их домом под предлогом похода в мастерскую по ремонту обуви. Не могу и услышать восхваляющие Бога песнопения, разносящиеся из окон церкви, расположенной на втором этаже торгового центра. Я не смогу увидеться с ними еще очень долго. Возможно, вообще никогда.

На этом свете я лучше всех знаю, какие хорошие люди Сону и ее мама. Но если однажды Юн Тхэрим или Син Чончжун обмолвятся в полиции о смерти Хэон – не думаю, что это случится, но вероятность не следует исключать – если будет сказано хоть слово о прошлом, полиция прежде всего заявится в дом Хан Ману. А поскольку его самого допросить уже не смогут, возьмутся за мать и сестру. Нет никакой гарантии, что женщины не заговорят обо мне – наверняка какой-нибудь из вопросов подтолкнет их вспомнить о сестре пострадавшей. Они расскажут о том, как я нашла Хан Ману, как он смог развеять мои подозрения, как я стала другом семьи. Разумеется, у них не возникнет и мысли, что они могут мне навредить. Но полиция после этого выйдет на мой след.

Я продолжаю задаваться вопросами. Возможно ли, чтобы в наших жизнях действительно не было ни малейшего смысла? Неужели я не смогу обнаружить ни крупицы, как бы ни искала, сколько бы ни старалась? Верно ли, что есть только мир, полный страданий? Как может не быть смысла в нераздельности радости и горя, соединении безмятежности и нависшей угрозы, присущих нашему существованию? Хан Ману, стоящий с костылем в левой руке и правой разглаживающий высушенные покрывала, Хан Ману, чьи легкие пожирал рак, – разве не был и он примером торжества жизни? Моя сестра, не знавшая ни единого запрета, не отягощенная ни одной мыслью, моя сестра, сидевшая с раздвинутыми коленями на диване или в машине и упорхнувшая от нас, словно птичка, – разве не была и она примером тепла и благоухания жизни? Неужели эти мгновения совсем ничего не значат?