Лимон

Рассказы Таон не были похожи на выдуманные. Что-то казалось неуловимо знакомым; она как будто хотела, чтобы я поняла… В восемнадцать лет обвинен в убийстве, которого не совершал… Неужели она говорила о… Прежде чем я прошептала имя, в голове зазвучала песня «Половина тысячелетия», из-за которой школьники над ним издевались. Хан Ману. Неужели она говорила о Хан Ману? Он ли тот несчастный, умерший от саркомы? Мы были с ним одногодками – неужели он умер, когда ему исполнилось двадцать девять?

– Мне так неудобно, – обратилась ко мне Таон, закончив телефонный разговор. – Очень хотелось хоть раз поужинать вместе, но вынуждена отказаться – дела.

По ее лицу было понятно, что ничего плохого, к счастью, не произошло.

Она продолжила с лукавой улыбкой:

– Мы не верим в Божие творение, но верим в стихотворение, правда?

– Конечно, – заулыбалась я ей в ответ.

Внезапно я вспомнила одну из присказок матери, и мне захотелось, чтобы Таон тоже ее услышала.

– После смерти отца мама одно время припевала: «Если б не снимала накипь, раньше умер бы твой папа». Это стало ее привычкой, когда она варила мясо и убирала пену с бульона.

– Если б не снимала накипь? – непонимающе переспросила Таон.

– Так она переиначила старую песню про море и сушу, помнишь? Если б сушей было море, никогда б не знала горя…

Таон залилась звонким, немного дребезжащим смехом.

– Вот это да! Мамы никогда не перестанут удивлять. Это самый бесчувственный плач об умершем, какой только доводилось слышать.

– В каком-то смысле она действительно снимала накипь. С его жизни.

– Санхи, да в вас по-прежнему жив поэт!

На этой озорной ноте мы расстались, пожав друг другу руки, словно друзья, прощающиеся до завтра. Больше ни о чем спросить я не успела. Ни где живет, ни номер телефона. Но даже если бы и спросила, не уверена, что стала бы звонить.

Я продолжала работать над диссертацией и часто приходила в библиотеку. Каждый раз надеялась снова увидеть Таон, но, хотя она и сказала, что бывает в библиотеке регулярно, больше мы не сталкивались. В конце концов я поняла, что после нашей случайной встречи она сознательно избегала этого места и ждать ее нет никакого смысла. Она не допустила бы, чтобы повторились откровения на скамейке.

«Очень хотелось хоть раз поужинать вместе», – сказала она в тот день. Но моя голова была слишком занята мыслями о Юн Тхэрим и Хан Ману, и я не сумела понять, что Таон прощается не до следующей встречи, а навсегда. Слова «хоть раз» означали именно это. Она не хотела больше меня видеть. Не только меня – любого, кто был в курсе давнего происшествия. Она стремилась к полной изоляции и желала, чтобы мир забыл о ее существовании. Не потому ли она позволила себе набрать вес, нацепила на нос очки, пряталась в коконе необъятной куртки? Или были еще более веские причины оставаться неузнаваемой?

Выходя из метро на улицу, я решила, что все это пустые домыслы и мое разыгравшееся воображение. Но если все же допустить, что я права в своих подозрениях, то история, начавшаяся пятнадцать лет назад, все еще продолжается. И будет продолжаться дальше. До самой смерти Таон, а возможно, и после ее смерти. Я не в силах представить, насколько это ужасно; не в силах представить, насколько тяжела ноша, что взвалили на себя люди, которых когда-то знала.

Закат, 2019

Долгое время я не могла заставить себя войти в огромную прачечную, куда устроился работать Хан Ману. Несколько раз подходила к зданию, но механический гул, доносящийся изнутри, неизменно вызывал страх, и, постояв у двери, я поворачивала обратно.

Однажды, набравшись храбрости, я все- таки зашла внутрь. Воздух в прачечной был влажным и жарким. Громыхнул контейнер, заполненный бельем, послышались хлопки расправляемой ткани. Это было терпимо, и я прошла немного дальше.

Тут на меня обрушились новые звуки: казалось, где-то забили в гонг, рядом включили станок и стали точить ножи, неподалеку что-то выдалбливают долотом, а кто-то тяжело дышит и время от времени вскрикивает. Звуки заполняли меня, и я почувствовала, что сейчас начнут реагировать глаза – я не могла больше сделать ни одного шага.

Я развернулась, чтобы покинуть прачечную, и около рядов вешалок с чистой одеждой заметила Хан Ману. Стоило увидеть, как спокойно его лицо, и произошло чудо. Ужасавшая меня зычная многоголосица разом стихла. Вернее, звуки теперь воспринимались совсем иначе. Грохот и лязг мгновенно собрались в один огромный пузырь, который беззвучно лопнул, не оставив следа.

Все вокруг стало совершенно нормальным. Жужжание стиральных машин, шуршание сушилок, пиканье таймеров, фырчанье паровых утюгов. Звуки больше не атаковали, а лишь показывали характер дружно работавших механизмов. Я прислушивалась, словно человек, внезапно расставшийся с глухотой. Так вот как люди воспринимают эти звуки! Да, в прачечной было шумно, но то была не бессмысленная какофония, а определенный акустический порядок.