Лина Костенко

«Я больше “лесной” человек (И снова «лес»! — Прим. авт.). Будучи умеренно коммуникабельной, я всегда нуждалась в уединенности. А город этого не дает. Телефон звонит… И, бывало, я говорю: “Васильочок, в мене не йде строфа!” Он выводит нашего “коня” (машину “Запорожец”. — Прим. авт.): “Поїхали!” Приезжаем в лес. Иду к своим соснам. Постепенно лес сбрасывает с тебя весь городской шум-гам. И в тишине приходит строфа. Вторая, третья, пятая… Я возвращаюсь к поэзии. И мы едем домой, переборов мирскую суету, абсолютно счастливые!»[61]

Не правда ли, строки эти смотрятся продолжением того самого цикла лекций (и одноименной книги) Цейтлина «Труд писателя»?

Тут же стоит отметить и другую особенность. Детские «сады свободы», сады Надднепрянщины привели к появлению в творчестве Костенко «сада» как особого и важнейшего топоса (определение Пахлёвской). Подобно этому, четырехлетнее пребывание поэтессы в Москве и особенно в Подмосковье укрепило в ее мировосприятии топос «леса». Ранее в Украине вообще и в Ржищеве в частности тоже был лес, но все же не такой густой и частый. Вообще сравнение топосов «сад» и «лес» в творчестве Лины Костенко — большая, интересная тема. Но отдельная.

Часто пишут, якобы, Лина Костенко училась в семинаре поэта Михаила Светлова (он, кстати, родом из Екатеринослава, и много работал в советской столице Украины Харькове). Возможно, это пошло от того, что широко известной стала фотография, на которой Светлов что-то говорит группе студентов, среди которых узнаваемые лица: Лина с ее будущим мужем, Наум Коржавин… Так вышло потому, что Светлов был популярным руководителем семинаров, и к нему частенько заглядывали студенты из других потоков.

В действительности же Лина Костенко работала в семинаре Александра Коваленкова (1911–1971). Это не очень известный советский российский поэт, автор фронтовой лирики, в 50-е годы увлекшийся космической тематикой. «Парадокс: казалось бы, средней руки поэт, а прекрасный руководитель семинара, талантливый педагог, — вспоминает о нем Костенко. — Эрудит. Мы его очень уважали»[62].

У Коваленкова также учились известные российские поэты Белла Ахмадулина, Владимир Соколов и Фазиль Искандер, ставший поэтичным, ироничным прозаиком. Приходили на этот семинар и поэты, к тому времени Литинститут уже закончившие: болгарка Лиляна Стефанова, Константин Ваншенкин, Юлия Друнина.

После смерти Сталина Коваленкова арестовали. И вся его группа отказалась сдавать зачет другому преподавателю, понимая, что рискует, как минимум, отчислением. Но, к счастью, времена наступили другие. Через три месяца Учитель вернулся, «высокий, элегантный, заметно похудевший». Все бросились ему на шею, он молча расцеловал учеников и сказал: «Давайте зачетки».

Это была середина 1953 года — впереди еще три года учебы в постсталинской стране. Один этот пример показывает атмосферу Литинститута. Даже в условиях тоталитарной страны эти люди чувствовали, хотели себя чувствовать свободными. Многие из них прошли войну, видели ее ужасы (стихи 1943 года фронтовички Друниной поразительно напоминают воспоминания Костенко на ту же тему: «Я только раз видала рукопашный, / Раз наяву. И тысячу — во сне. / Кто говорит, что на войне не страшно, / Тот ничего не знает о войне»). Почти все не понаслышке знали, что такое репрессии. Но все это не усиливало в них страх, а способствовало более раннему взрослению, мужанию. И состоянию, описанному поэтом в — «Есть упоение в бою».

К тому же, в институте учились многие молодые люди из восточной Европы. Да, теперь они оказались за «железным занавесом», но ведь родились и выросли еще в тех странах, где понятие о свободе было совсем другое, чем в СССР. Костенко, к примеру, жила в комнате с девушками из Балтии — рижанками Визмой Белшевиц и Майей Аугсткалной (театровед), эстонкой Весте Паас (киновед). «Мои подруги рижанки одевались, как парижанки», — рассказывала Костенко. Кстати, в институте учились и репатрианты из Франции — армяне. А отец Майи незадолго до того переехал из Австралии. Всем этим людям не нужно было объяснять, что такое свобода.