Липяги. Из записок сельского учителя

Тут уж не могло быть речи ни о какой случайности. Узнав об этом, люди повеселели. Послезали с печей, вышли на улицы, к колодцам, не боясь, в открытую, говорили про взрыв эшелона: «Слыхал? Так им!..»

А еще спустя неделю липяговцы не только «услыхали» про партизан, но и воочию увидали их.

Как-то морозным ноябрьским утром согнали немцы мужиков и баб на площадь, к сельсовету. «Сказывают, партизан поймали», — шептались меж собой бабы. Вот из дверей дома, на крыльцо, вытолкнули автоматчики двух парней. На одном из них была черная железнодорожная шинель, а на другом — разорванный ватник. Лица у них давно не бритые, отекшие от побоев.

Следом на крыльце появились немецкий офицер и рядом с ним Николка Жомов, староста наш. Николка — в прошлом «возвращенец». Середняк, по ошибке раскулаченный и возвращенный из ссылки. Но хоть Жомова возвратили, в колхозе он не захотел состоять: подался на станцию. Телеграфистом все годы работал. Тихий мужик, обходительный. С каждым подростком, бывало, первый здоровался. Никто не думал, что из него немецкий староста выйдет.

Да, появилось начальство, и все разом затихли. Первым заговорил офицер. Он кивнул на парней с завязанными назад руками и сказал, что это — партизаны, диверсанты. Их поймали у Подвысокого, в то время, когда они пытались взорвать водокачку. «Где село обознайт, там вешать их, — заявил офицер. — Кто знайт этих мерзавц?»

Люди молча глядели, переводя взгляд то на офицера, призывавшего обознать партизан, то на истерзанных, избитых парней.

Мать, бывшая при этом, рассказывала, что она сразу узнала партизан. И все, конечно, узнали. Высокий, в телогрейке, — Леша Деев, а второй, в железнодорожной шинели, это — Гриша Сапожков, помощник маши/иста со станции. Развеселый парень, из детдомовцев. Он к нам часто приезжал: на воскресники, картошку убирать, так просто, повеселить своих подшефных. Он помоложе Алексея был. Холостой еще. В общежитии жил.

Раз старики и бабы партизан обознали, то и Николка Жомов, староста, должен был знать, кто они, думали люди. Но не выдал, стервец. Если б выдал, к чему тогда эти смотрины? Может, не хотел, чтобы расправлялись с ними в Липягах, на глазах у честного народа?

Мать очутилась неподалеку от Нюрки Сохи. Та, как увидела мужа, побледнела, рот ладонью зажала, чтобы случаем вырвавшийся крик заглушить, — и стоит, словно застолбенела. Бабы — разом к ней. Боялись, как бы ненароком не выдала. А Нюрка, видимо, знала кое-что. Знала, что не на фронт собирался Леша, когда складывал вещи в походный мешок. «Ничего… отдышусь сичас», — шепчет Нюрка бабам.

Глядит Нюрка на истерзанного врагами мужа и молчит. И все тоже: глядят и молчат.

Офицер и во второй, и в третий раз спрашивает: узнают ли люди диверсантов?

Ни слова в ответ.

Староста, чтобы не испытывать долготерпенья, подошел к краю крыльца и сказал: «Господин офицер, от имени всех односельчан заверяю что у нас нет таких. Не наши люди».

«Не наши… не наши…» — загудел народ.

Офицер поглядел на старосту, послушал, как гудят бабы, повторяя «не наши!», и что-то сказал по-своему. Тут же от пожарки к крыльцу подали подводу.

«Марш!» — скомандовал немец.

Не дожидаясь понукания, первым с крыльца шагнул Деев. Шапки на нем не было, и ветер теребил густой Лешкин чуб. «Не был, знать, в военкомате-то Алешка», — догадались бабы, расступаясь, чтобы дать ему дорогу. Следом за ним прошел к саням и Сапожков, железнодорожник. Никто не обмолвился ни словом. Старики понуро глядели себе под ноги; бабы шмыгали носами.

Двое немцев с автоматами сопровождали их. Когда Деев и Сапожков подошли к саням, тот фашист, что шел сзади, ударил железнодорожника по спине прикладом, и Гриша упал в сани, неуклюже задрав ноги. Деев сам забрался в розвальни.

Офицер махнул рукой — и сани тронулись.

9

С того места, где я сидел, мне хорошо было видно, как на рубеже, возле трактора, суетились Бирдюк и Нюрка Соха. Вернее, самого Якова Никитича мне не было видно: он забрался вниз, под платформу разбрасывателя, и что-то мудровал там. Я видел лишь Нюрку, которая, нагибаясь, подавала ему туда инструмент.

Направо от них, на другом конце клетки, бабы разгружали машину с удобрениями; видно было, как они махали лопатами. Еще чуть правее — чернели Липяги: черные крыши изб, черные купы нераспустившихся ветел. Из-за ветел выглядывал купол церкви. Это был купол Хворостянской церкви, но издали казалось, что стоит она посреди нашего села.

Где-то в стороне фыркал привязанный Ландыш.

Рядом переговаривались ребята:

— Это Андрей Васильч про Нюрку-трактористку рассказывает.

— Про войну…

— Ясно, про войну! Как при немцах было…

Это Васек Козырев. Шапку с ежом положил возле ног; руками подпер подбородок — сидит, готовый слушать, не отрываясь, сколько угодно.

— А ну — тише, ребята! — Лузянин бросил на меня взгляд из-под очков: продолжай, мол.

— …Офицер приказал — и сани тронулись, — продолжал я. — Но не успели люди разойтись с площади по домам, как за Липяговкой — на той, Хворостянской стороне— застрекотали автоматные очереди. Бабы — бегом на зады огородов: поглядеть, что там стряслось.