Липяги. Из записок сельского учителя

День был не очень морозный, шел снег. Соседнего порядка не видать, а уж доглядеть, что в поле делается, и вовсе невозможно.

Так и разошлись по избам в неведении.

А утром само все объяснилось. Утром староста бегал вдоль села, скликал стариков плотников. Пришли старики к пожарке, а под навесом, на слегка припорошенной снежком земле, лежат трупы. Пять в зеленых шинелях — немцы, а шестой у самых ворот, в изодранной телогрейке. Плотники сразу узнали: он, Леша Деев…

За сельсоветом, в затишке старых церковных тополей, похоронили немцы своих солдат. По приказу старосты плотники сделали каждому немцу гроб и кресты березовые на могилах поставили. Их, немецкий, писарь на березовых крестах сделал надписи с именами погибших и повесил на колья рогатые каски.

А закоченевший труп Леши Деева фашисты повесили на дубовой рассохе, рядом с обрубком рельса, заменявшим липяговцам пожарный колокол. На груди Деева враги прикрепили табличку «Партизан». Это, чтобы знали липяговцы, что ожидает всякого, осмелившегося пойти против них.

Нюрка как прослышала, что Леша ее возле пожарки убитый висит, — заголосила на весь порядок. Вне себя от горя она метнулась было к площади, но бабы-соседки удержали ее. «Дура! — уговаривали они ее. — Ему теперь не поможешь, а самое себя и детей погубишь. Немцы ведь только и ждут того, что за ним кто-нибудь явится…» Уговорили ее. Мало того, не отходили от нее солдатки ни на шаг, как бы глупость она какую-нибудь не сделала…

Так и висел Леша Деев все время, пока немцы в Липягах хозяйничали.

Мертвый висел, а живые за него продолжали мстить. В ту же ночь, как надругались враги над Деевым, взлетела на воздух водокачка. На другой день сгорел дом в Кельцах, где находился немецкий штаб.

Да так что ни ночь, все об Леше Дееве друзья его справляли поминки.

В тот же день, как пришли наши, Деева сняли с рассохи. Гроб с его телом поставили на селе, в клубе. Тут же объявился и Сапожков со своими друзьями-партизанами. Их было немного — человек двадцать: шахтеры, железнодорожники, механизаторы.

Похоронили они Лешу со всеми армейскими почестями и, собравшись напоследок в избе Нюрки, рассказали о последнем подвиге ее мужа…

…Мысль о побеге возникла у них сразу же, как только очутились в санях. Все б ничего, если бы не эти проклятые веревки, которыми скручены руки! Первым делом надо было их сбросить. Со связанными руками ни о каком побеге и не могло быть речи.

Связывал их Жомов. Ночью, в суете, когда их только привезли от Подвысокого. Впопыхах немцы долго не могли отыскать веревку. Потом уже догадались, притащили вожжи с пожарки. Жомов хорошо знал ребят. Однако сделал вид, что видит их впервые. Они не знали (это потом выяснилось), что Жомова перед самым приходом немцев вызывали в район, чтобы, когда мужики назовут его имя в старосты, он, Николка, не отказывался.

Жомов связывал их при офицере. Путал и накручивал вожжи для вида. Деев сразу понял это. И теперь, когда они очутились в санях, Леша первым начал освобождаться от веревок. Он лег на спину, зарыл руки в солому и, прижимая узлы к бокам, выпростал из них ладони. Потом он помог и Сапожкову. «Душить будем их», — шепнул Деев.

Немцев было двое.

Тот, что сидел впереди, за ездового, продрог до костей. Он поднял куцый воротник шинели, нахлобучил пилотку на самые уши и все торопил, все погонял лошадей. Автомат у него висел на ремне, спереди. Его просто взять. За этого они не боялись. Труднее было с другим, что сидел в задках саней. Этот и одет был теплее: успел уже поживиться в бабьих сундуках. Голова у него повязана шерстяным полушалком; на ногах вместо обмоток намотаны суконные портянки. Оттого он не ежился, как ездовой, а все поглядывал на партизан, держа автомат наготове. Лишь иногда, когда лошади пускались рысцой, он отворачивал лицо от леденящего встречного ветра.

Именно такой момент и нужен был Дееву и Сапожкову. Они решили наброситься на немцев в низинке, неподалеку от рубежа, где Лешу поколотили хворостянские ребята.

Как они и предполагали, под горку лошади тронули рысцой. Немец, сидевший позади, отвернулся.

Деев и Сапожков вскочили разом, как по команде. Сапожков навалился на ездового, а Деев — на того, что в шали. Руки у ребят закоченели, плохо слушались. К тому же никому из них — ни Дееву, ни Сапожкову — таким делом заниматься в жизни не случалось. Думалось, что стоит лишь схлестнуть руки вокруг горла — и вся недолга! А оказалось — не так-то просто. Сапожков сообразительнее оказался. Он свалил ездового с саней, на земле-то сподручнее орудовать. Сапожков быстрее Деева управился. Гриша уже автоматом завладел, а Алексей все сидит на своем, готов и с мертвого не слезать вовсе: настолько в нем кипела ненависть к фашисту. Только и опомнился Леша, когда Сапожков окрикнул его: «Алексей, кончай волынку!.. Видишь?» — и указал на перевал дороги. Посмотрел Леша, а сверху, от Хворостянки, на полном ходу — немецкий грузовик. Прикончили они этого, что в бабьей шали был, и бегом — по полю. Те, с машины, заметили их. Повыскакивали — и за ними, из автоматов стреляют.