Липяги. Из записок сельского учителя

И вдруг Сапожков замолк. Месяц не пишет, другой… Нюрка забеспокоилась: написала командиру части. Спустя некоторое время получает она письмо от командира. Так и так, уважаемая Анна Степановна, на ваш запрос сообщаем, что лейтенант Сапожков был тяжело ранен при выполнении боевого задания и направлен в госпиталь. Адрес госпиталя командованию не известен…

Запрятала Нюрка за божницу это письмо, и все.

И опять осталась одна…

11

Война шла к концу. Наши были уже на границе с Германией.

Однажды Нюрку снова позвали в военкомат.

«Лейтенант Сапожков был ранен. Он уходит в отставку, на пенсию, — сказали ей. — Так что аттестат ваш аннулируется. Мы вызвали, чтобы предупредить вас»…

Нюрка об аттестате-то ни слова, она о Сапожкове самом стала расспрашивать — где он? Что с ним? Военком назвал ей номер госпиталя, откуда получена бумага. А насчет адреса сказал, что адреса он не знает. Нюрка сначала напирала на военкома, чтобы он сказал адрес, но потом так подумала: «А ну как Гриша там, на фронте, нашел себе подругу? Чего мне этого адреса домогаться — муж он мой, что ли?»

Вскоре дошел до нее слух, что Гриша Сапожков прислал письмо на станцию — старику Беднову, машинисту, у которого он состоял в помощниках. Рассказывали бабы, что в письме том Гриша про увечье свое писал, что, мол, не ездить мне более на паровозе…

Нюрка как только прослышала про Гришино письмо, так в тот же день побежала на станцию. К счастью, Бедное дома оказался, не в поездке. Машинист — наш, липяговский. Но он давно на железке, еще с революции. Перед самой войной Беднову дали казенную квартиру на станции. Развалюшку свою, что на самом краю Хуторов, он заколотил, и сюда — в новую, станционную квартиру. Только переехал, а тут — война, немцы. Бросил все да в эвакуацию.

Но хотя машинист в эвакуации был, а про все, что тут без него стряслось, знал: и про Лешу, и про Нюркину дружбу с Сапожковым. Беднов встретил Нюрку хорошо. Сыновья машиниста тоже все на фронте, они вдвоем с женой остались. Чаем Нюрку угостили. А за чаем — все разговор о делах: про новые паровозы да про ремонт пути… О письме своего помощника старик рассказывать не спешил. Видя такое дело, Нюрка осмелилась, сама спросила: «Говорят, Павел Иванович, письмо вы от Гриши получили…»

Беднов помялся, отвел от Нюрки взгляд. «Да, получил… — сказал он грустно. И вдруг безо всякого перехода — Да ничего — обойдется! Небось молодой — зарастут раны-то!»

Нюрка не успокоилась, опять за свое:

«Говорят бабы, про увечье какое-то он писал, что в помощниках ездить больше не может…»

Беднов встал из-за стола, походил из угла в угол, а потом подошел к Нюрке и говорит:

«Если б только ездить?!. Это — полбеды. Ходить не может — вот в чем беда… На мине Гриша подорвался».

Нюрка не заохала, ни слова сочувствия показного не произнесла, только спросила, где лежит Сапожков, в каком городе. Понял машинист, что Нюрка — с характером баба. Сказал ей и номер, и адрес госпиталя. Оказалось, в Камышине лежал Гриша. Нюрка записала адрес на листке бумаги, поблагодарила машиниста и пошла домой.

Вернулась со станции — сама не своя.

Решила Нюрка съездить в Камышин, навестить Сапожкова. Все ничего, чай, Камышин — не за горами: каждый день через нашу станцию проходит поезд «Москва— Камышин». И с работы она отпросилась бы: время зимнее, с ремонтом еще не развернулись. Не удерживали ее и дети. Она так их воспитала, что старший сын в восемь лет все делал по хозяйству.

Не трудности дальней дороги, и не работа, и не дети удерживали ее. Удерживали ее предрассудки.

После свадьбы, как и принято на селе, Нюрку ввели в дом Деевых. Жила она с родителями мужа. Обращаясь к ним, она говорила: «батя», «маманя». Если надо было задержаться на работе, Нюрка предупреждала их: она всячески оберегала и свою честь, и честь мужа, их сына. Теперь ей прежде всего надо было объяснить все старикам. Отец Леши к тому времени совсем плох стал, все прихварывал. А мать, Ефросинья, в силе еще. Лишь Нюрка завела разговор о том, что она хочет съездить, проведать Гришу, свекровь и ну — ворчать:

«Ишь, чего вздумала! Мужика ей захотелось… Пока жива, чужого на свой порог не пущу»…

«Ну что ты, маманя! — пыталась успокоить Нюрка. — Откуда ты взяла это? Тяжело, знать, ему. Окромя нас, может, и проведать его некому. Сирота ведь. Всю войну помогал…»

«Небось оттого и деньги слал, — продолжала Ефросинья, — что нос у него в пушку. Совесть, видно, заговорила. Не захотел Леньку раненого на спине нести, бросил, оставил фрицам на поруганье. А теперь ты в отместок за такое его благодеянье на руках вздумала носить Сапожка-то этого! Да какой из него мужик, коль он на мине подорванный?! Спасался-спасался, да попался! Наказал бог…»

Нюрку только пуще прежнего растеребил этот разговор.

«Никто не был с ними тогда, — сказала Нюрка. — Уж Леша знал, что приказывал. Али он сам себе был лихоимец? Знать, нельзя было поступить по-иному. Или легче б нам стало, если б оба они тогда полегли?»