Липяги. Из записок сельского учителя

— Все, — говорит, — началось с доверия. Сразу же, как только организовали артель, твердо сказали мужикам: «Вот что, уважаемые труженики, вы — сами хозяева всего. Земля — ваша, и все, что вы с нее получите — то принадлежит вам…»

— Видать, с председателем вам повезло, — заметила Таня.

Сандыревец замялся.

— Да, как будто…

— Обходительный, знать…

— Обходительный… — соглашается тот.

— Потому у вас все так дружно работают.

— Может быть. А скорее всего потому, что трудодень у нас хороший. Хорошо, добросовестно трудится человек — он должен и хорошо получать за свой труд. От-того-то и работают дружно, с азартом.

— Али война-то вам не помешала?

Это мы его. пытали.

А он и говорит:

— Как не помешала? Фронт рядом всю осень стоял. Скот пришлось эвакуировать. Мужики все на войне. Старики да бабы в хозяйстве остались. Но мы быстро восстановили все.

— Ас семенами, — спрашиваю, — как вы обошлись?

— Что с семенами? — Он не сразу догадался, почему мы о семенах спрашиваем. — Семена, — говорит, — у нас есть. Когда немцы близко подошли, мы семена припрятали. А теперь откопали их, проверили на всхожесть. Хорошие семена.

Тут мы ему и поведали про нашу беду. Раздали нам, мол, семена каждому, для сохранности, чтоб немец не завладел, а у каждой ребят дюжина — поели всю картошку. Председатель семена требует к весне, а где их взять? Вот собрали барахло кое-какое: кички, коврики тряпичные, поневы — да в Данков, на базар… И про волков ему, и про то, как всю ночь с мерином-норовом бились, — обо всем рассказали.

— Н-да-а… — Сидит сандыревец супротив нас, смотрит то на одну, то на другую и повторяет свое: — Н-да…

11

Мать замолкла.

Мне тоже почему-то не хотелось ее теребить да расспрашивать. Мы долго сидели молча. Мать шила. Я глядел на ее руки. В заскорузлых трещинах, избороздивших ладони, навеки въелась чернота — неизгладимая отметина полувекового нелегкого крестьянского труда.

Наконец я не удержался и спросил, продали ли они тогда поневы-то.

— Продали, как же! — Мать заулыбалась. — В сказке иной и то не так все быстро свершается, как с нами тогда случилось… Ну, пообедали мы, вышли из столовой — к саням, значит.

Вдруг сандыревец и говорит:

— А ну покажите-ка эти самые поневы, что вы надумали продавать!

Татьяна, конечно, нас с Дарьюшкой опередила. Выхватила свой мешок из передков и давай вытряхивать шмутки. Известно, что за поневы у Тани Вилялы! Поно-шейные, стиранные-перестиранные. Поглядел сандыревец, — ясно, мол, — и грустно так качает головой.

Тут пришел мой черед. У меня в полушалок все завязано было. Ну, развязала я узел, говорю:

— Для себя ткала, а вот продавать приходится.

— Ну-ка! — Взял сандыревец поневу в руки, а она как заиграет на солнце — красным, голубым, белым. Пояс с махрами на ней, бисером унизан. Гляжу: заулыбался он, доволен. — Хороша! Это не то что наши шушки.

— Как же ей не быть красивой! — Это я-то ему говорю. — В нее труда вложено ой-ой сколько! Разве наши поневы родня вашим шушкам?! — И давай ему все выкладывать про поневы-то наши, как мы их в старину ткали…

Надо сказать, что мать была великой мастерицей — что ткать, что прясть. И свои, и из чужих сел бабы приходили — поглядеть, как она с ткацким станом управляется. Побогаче которые — и шерсть с собой привозили, и основу, лишь бы мать соткала им. Бывало, всю зиму мать вечерами с шерстью возится. Каждый репейник руками из шерсти выберет. А придут шерстобиты, до самого утра, всю ночь, от них ни на шаг не отойдет — следит, чтобы усердно они по струнам стучали, чтобы каждый пучочек шерсти в пух взбит был.

Потом она прядет шерсть, потом отбеливает, потом красит. В покраске, пожалуй, более всего секрета. Во-первых, нужна разная краска: черная, синяя, красная. Во-вторых, нужна такая краска, чтобы она не давала подтеков при стирке, чтобы не выгорала на солнце. Наконец, чтобы она не тускнела от времени, так как поневы носили (а чаще — хранили в сундуках) десятилетиями.

С краской мать не спешит. Прежде чем купить, она долго ее пытает: и нюхает, и на ладони трет, и шерсточки клочок ею обваляет. Краску мать никогда в кооперации не покупала. Чаще всего она покупала ее у еврея-старьевщика. Одно время их много ездило в наших местах. На повозке, запряженной какой-нибудь клячей, сидит старый-престарый еврей. Он не спеша едет вдоль улицы и кричит:

— Старье — зипуны собираю! Урюк есть! Краски есть!

Мать не на каждый такой окрик выходила. Она брала краску всегда у одного и того же старьевщика. Он уверял, что у него краска настоящая, индийская'. И вправду, покрасит мать мотки шерсти — они словно радуги цвет: ниточка к ниточке, играют, переливаются на солнце.