Лирика. Автобиографическая проза

После Ахена, но омывшись сперва в его подобных Байям теплых водах, — говорят, от них и пошло название города, — я попал в Кельн, расположенный на левом берегу Рейна, славный и местоположением, и рекою, и народом. Поразительно, какая в этой варварской земле человечность, какая красота строений, какая опрятность жен! Случилось так, что я прибыл туда в канун Иоанна Крестителя, и солнце уже клонилось к закату. Сразу же по совету друзей — ибо и там скорей молва, чем мои заслуги создали мне друзей — меня с постоялого двора ведут к реке посмотреть на редкостное зрелище. И не обманывают. В самом деле, вдоль всего берега выстроилась сияющая и бесконечная вереница женских фигур. Я поразился: боги праведные, какая красота, какая осанка! Тут мог влюбиться всякий, кто пришел бы сюда с еще свободным сердцем. С небольшого возвышения, где я стоял, легко было видеть все происходящее. Скопление было невероятное, но без всякой сутолоки; одна за другой, живо, некоторые опоясавшись пахучими травами, с поднятыми выше локтей рукавами женщины мыли в потоке ладони и белые руки, о чем-то мягко переговариваясь неведомой мне речью. Едва ли когда я острее понимал то, о чем Цицерон говорит словами старой поговорки: «Оказавшись в среде неведомого языка, становишься почти глухонемым».

Одно утешение, в благожелательных переводчиках не было недостатка. Среди прочего мне пришлось здесь удивляться и тому, что германское небо взращивает мусические души, и если, как замечает удивленный Ювенал, «Галлия бойкая бриттов судебным речам научила», то есть и другое диво: «Тонких поэтов вскормила Германия, школу прошедши». Впрочем, чтобы не впасть в заблуждение с моей легкой руки, знай, что Марона там нет ни одного, Назонов — множество, так что, выходит, верным было предвидение, которое Овидий поместил в конце «Метаморфоз», твердо веря то ли в благодарность потомства, то ли в собственный талант: действительно, «народные уста» упоенно и восторженно перечитывают его там, куда простирается покорившая мир «римская власть», или, вернее, римское имя. Эти-то спутники служили мне языком и ушами, когда надо было что-то услышать или сказать; поэтому, изумленный и ничего не понимающий, я спросил одного из них Вергилиевым стихом: «Что значит стеченье к потоку? Душам что надобно сим?» — и получил ответ: есть очень древний укоренившийся в простом народе, особенно среди женщин, обычай их племени смывать с себя — все беды на целый год вперед, омываясь в реке в этот день, после которого должны наступить радость и удача; и это ежегодное омовение соблюдалось и соблюдается с никогда неслабеющим усердием. Улыбнувшись, я сказал: «О, безмерно счастливые жительницы берегов Рейна, смывающего несчастья! Наши беды никогда не удавалось смыть ни По, ни Тибру. Вы отсылаете свои по Рейну к британцам, мы охотно отправили бы наши к африканцам или иллирийцам, да, видно, реки у нас ленивей!» Посмеявшись, мы наконец ушли оттуда с наступлением темноты.

В последующие несколько дней я кружил с утра до вечера по городу с теми же водителями — упражнение, не лишенное приятности, не столько благодаря всему, что пронеслось перед глазами, сколько благодаря воспоминаниям о наших предках, которые в такой дали от родины оставили столь блестящие памятники римской доблести. Опять-таки прежде всего заставлял о себе вспомнить Марк Агриппа, основатель этой Колонии. Хоть он построил много прекрасного и дома, и за границей, но свою Колонию больше других счел достойной запечатлеть собственным фамильным именем — несравненный строитель и воин, удостоившийся того, что Август из всего света выбрал его зятем, мужем не просто дочери, но дочери любимой, единственной, царственной. Видел я мощи тысяч одновременно замученных святых девственниц и освященную их благородными останками землю, которая, говорят, выталкивает трупы погребенных в ней преступников. Видел Капитолий, слепок с нашего, разве что вместо совещающегося о мире и войне сената прекрасные юноши и девушки попеременно поют здесь всенощные хваления Богу в вечном согласии: там — гром колес и оружия под стенания пленных, здесь — покой, радость и игривые голоса; туда вступает с триумфом военный, сюда — мирный вождь. Видел посреди города великолепный, хоть и не завершенный, храм, про который не без основания говорят, что он самый высокий в мире.[177] Там я благоговейно созерцал тремя скачками[178] перенесшиеся от Востока до Запада тела царей магов,[179] о которых читаем, что они некогда почтили дарами лежавшего в яслях небесного царя.